Форум » Общие разговоры » Кадетская перекличка » Ответить
Кадетская перекличка
Vadimus : Открываю новую тему. Называется она: "Кадетская перекличка", так же как и одноименный журнал кадет дальнего зарубежья. Гражданская война надолго разделила Россию на две части - красную и белую, советскую и зарубежную. Только сейчас это деление исчезло и осталась одна Россия, общая, больная, разрушеная старыми и разворованная новыми правителями. Мы только начинаем понимать масштабы общих потерь - и среди победителей гражданской войны, и cреди побежденных. Эта Тема посвящена памяти - запоздалой памяти - о русских людях, потерявших Родину в двадцатых годах, взрослых и детях, кадетах, в детском возрасте потерявших свою Родину, но сохранивших память о ней и любовь к ней до смерти на чужбине. Здесь будут публиковаться статьи, рассказы и очерки из разных номеров журналов. Много исторической хроники, воспоминаний кадет и т.д. Думаю будет интересно. Обсуждения статей - приветствуются. Кадеты В Добровольческих войсках вместе с взрослыми воевали и дети, подростки, по большей части курсанты кадетских училищ. Когда генерал барон Петр Николаевич Врангель возглавил армию, он распорядился собрать разбросанных по боевым частям кадет, вывести из боев с тем, чтобы продолжить учебу в сводном Крымском Кадетском Корпусе. Вместе с войсками кадеты переместились в Сербию, где кадетские корпуса продолжали действовать. Там учился и А.Г. Лермонтов, который высоко ценил кадетское братство . Выпускники русских корпусов в Югославии - последние представители Белого Движения. Разбросанные по всему миру, они не теряют связи между собой, собираются на ежегодные встречи и издают свои журнал "Кадетская перекличка". Несколько номеров этого журнала А.Г. подарил мне при первой встрече. Читать его интересно и печально - в каждом номере сообщения об ушедших из жизни кадетах. Я понимаю, что есть специалисты - историки, которые знают больше и расскажут лучше, но и мне эта страница нужна. История помнит имена великих или видных. Большинство кадет попало за границу в детском возрасте, они только мечтали о подвигах во имя России и умирали известными только узкому кругу друзей. От них остаются лишь скупые строки некрологов. КОНЕЦ БЕЛОЙ БОРЬБЫ Из журнала "Кадетская перекличка" № 19 1977г. В ноябре прошлого 1977 г. исполнилось 60 лет с момента начала Белой Борьбы, конец которой относят обычно к гибели Верх. Прав. А. В. Колчака в Сибири, а на Юге России к великому исходу из Крыма в ноябре 1920 г., когда обессиленная русская Армия вынуждена была оставить этот, по выражению Ген. Врангеля, «Последний клочек русской земли». Но уже через пять месяцев, в мае 1921 г. во Владивостоке произошел новый, так называемый «Меркуловский» переворот, который сразу же поддержал десантный отряд кап. 2 р. Соловьева, подошедший с моря, высадившийся с большими потерями у памятника Адм. Невельского и ворвавшийся в порт, где были захвачены стоявшие корабли. Переворот удачно закончился. Владивосток был очищен от красных и образовалось временное Приамурское правительство. Сибирская флотилия переформировалась и в командование вступил контр-адм. Ю. К. Старк. На долю флотилии выпало выполнение самых разнообразных задач. В сентябре того же 1921 г. флотилия получила неожиданное подкрепление: из Месопотамии прибыл отряд кап. 1 р. Пылинова, остатки бывшей Каспийской Флотилии. Так продолжалось до октября 1922 года, когда Приамурское Правительство под напором красных принуждено было приступить к эвакуации Владивостока и закончить борьбу. 26 октября 1922 года, «Армада» Адм. Старка, состоявшая из 28 самых разнообразных судов собралась в бухте Посьет и направилась к Филиппинским Островам. Кадетские Корпуса были в Посьете приняты для отправки заграницу, их имущество было погружено на кан. лодку «Батарея», а самих кадет распределили по разным судам. Кадеты имели кое что из продовольствия, но никаких денежных средств или ценного имущества не было. Адм. Старк входя в положение детей-кадет принял на себя заботу о пополнении недостаточного запаса продовольствия Кадетских Корпусов на все время пребывания их на судах флотилии. По дороге, у о-ва Формоза, флотилия попала в жестокий шторм, во время которого было потеряно посыльное судно «Лейт. Дадымов», на котором погибли Нач. 3-го дивизиона кап. 1 р. Соловьев с семьей, командир — стар. лейт. Семенец и вся команда (около 80 человек), в числе которых погибли 5 гардемарин и 31 кадет Хабаровского Корпуса. На «Батарее» пришлось выбросить за борт часть кадетского имущества бывшего на палубе. Остальные суда флотилии с большими трудностями добрались до Манилы, где были интернированы американцами. Этот поход можно считать фактическим концом Белой Борьбы, продолжавшейся 5 лет в разных местах России с переменным счастьем. Но сила солому ломит! И по словам приказа Адм. Машукова, данным по окончании Крымской эвакуации, когда «Совершались же подвиги, перед которыми бледнеют слова человеческие, оставленные всеми..., почти без помощи..., но не сдались, не сложили оружия, а ушли на чужбину, унося с собою свои знамена и в складках Андреевских Флагов, развевавшихся на гафелях, кормовых флагштоках и стеньгах «белых кораблей» ту «Честь России», за которую они боролись... Были ли эти жертвы напрасны? История произнесет свой окончательный приговор. Лейтенант А. Штром.
Ответов - 47, стр:
1 2 All
Alex: Спасибо, Vadimus! Тема важная и нужная!!!
Vadimus : ДВА ПРОЩАНИЯ С РОДИНОЙ Из журнала "Кадетская перекличка" № 20 1977г. Конец октября 1922 года. Это значит прошло больше 55-ти лет с тех дней, которые я ежегодно вспоминал в течение всего моего пребывания заграницей, и мысли о которых, я уверен, не покинут меня никогда. Это были дни перед нашим отъездом из родных краев куда-то в неизвестность, как это нам тогда казалось. Кроме самого важного — эвакуации нашего Хабаровского Гр. Муравьева-Амурского Кадетского Корпуса, не мало огорчало нас и то, что наш корпусной праздник 11/24 октября нам впервые пришлось встречать на берегу бухты «НОВИК» на Русском Острове под открытым осенним небом, а не в Хабаровске на Тихменевской ул. или даже в казармах 35-го Си-бир. Стрелк. Полка, с которыми мы как-то свыклись за последние годы. В этом последнем году на родине мы отметили наш Корпусной праздник только одним — молебном. Ни парада с церемониальным маршем, ни производства первого вице- унтер-офицера строевой роты, ни праздничного обеда и, конечно, никакого танцевального вечера, а только мысли о том, что же ждет нас впереди? По правде сказать, нас, малышей второй и третьей рот, все происходившее около нас не особенно тревожило и волновало. Все это было больше похоже на приготовление к более продолжительной экскурсии, чем на отъезд заграницу. Для многих из нас само предстоящее путешествие по морю было далеко незаурядным событием... Переночевав и эту ночь у горящих костров, нам на следующее утро прислали большой катер, который в первую очередь взял младшие роты с их начальством и доставил их на ожидавший у входа в бухту «НОВИК» пароход Добровольческого Флота «ЭЛЬДОРАДО». К нашему приезду на судно уже почти все каюты, трюмы и даже коридоры были забиты разного сорта мешками, ящиками, чемоданами и... людской массой всех возрастов и самого разнообразного социального положения, конечно, гл. образом военными и их семьями. Наше начальство все же «отвоевало» для нас, своих питомцев, одну часть трюмового отделения, которое, после двухдневного сидения под неприветливым октябрьским небом показалось нам особенно уютным и теплым. Вскоре посадка и последних пассажиров с их весьма скромным багажом была закончена, и когда уже подняли трап (сходни) всем было ясно что мы через несколько минут начнем наше путешествие. Так оно и было. Громче зашумели паровые машины нашего старенького «Эльдорадо» и судно, слегка вздрогнув, тихонько стало двигаться. Погода портилась. Стал моросить дождь, который и загнал нас в наше новое убежище — в наш трюм. К вечеру того же дня мы добрались до бухты «ПАСЬЕТ», где и заночевали. Я должен здесь заметить, что эта ночь была действительно отдыхом для всех нас после всего пережитого нами в последние дни. Однако, на самый главный вопрос — куда же мы едем? — ответа не было. Будет ли это Корея, Япония, Китай или может быть даже Гавайские Острова, все эти места были предметами наших догадок и главной темой наших разговоров. Как мы и предполагали, утром 26 октября наш «Эльдорадо» как-то лениво и неохотно развернулся и стал набирать скорость, унося нас все дальше и дальше от «Пасьета» и наших берегов. Еще, задолго до этого, я с группой одноклассников вышел на палубу судна подыскать сухое местечко, где бы можно было посидеть, подышать свежим воздухом и поболтать. Ночью шел довольно сильный дождь, а потому все на палубе было мокрым. Нам удалось найти такое место на баке, где ветер помог нам, осушив какие-то ящики. С улучшением погоды почти все обитатели нашего переднего трюма выбрались на палубу, на свежий воздух. Большинство из них выглядело усталыми и озабоченными и, если они и разговаривали между собой, то почему то это делалось вполголоса. Исключением из этого были только мы, кадеты и в особенности наша группа. Мы были в хорошем настроении, шумно разговаривали, шутили и даже нередко можно было услышать дружный искренний юношеский смех. И вдруг, совершенно неожиданно, веселое настроение нашей компании было прервано сообщением с капитанского мостика. Вахтенный офицер, пользуясь обычным ручным рупором, громко объявил: «Прошу внимания, господа!... СЕЙЧАС МЫ ПОКИДАЕМ РУССКИЕ ВОДЫ» и, повторив еще раз те же самые слова, только мне показалось, более внушительно, покинул капитанский мостик. Я, внимательно выслушав объявленное, перенес свой взгляд на ту массу людей, которая вышла освежиться на воздухе и, конечно, не была подготовлена к тому что услышала с капитанского мостика. Описать ту картину, свидетелем которой я был, мне, не владеющему пером, не под силу, а потому я ограничусь очень немногим. Рядом с нами сидевший офицер казачьих частей с подвязанной раненой правой рукой, снял левой смятую фронтовую фуражку и, зажав ее между коленями, трижды перекрестился, произнося что-то невнятное (видимо слова какой-то молитвы). Неподалеку от нас сидела пожилая пара, он в старой офицерской шинели. Наслонив голову жены на свою грудь он как будто утешал ее, а она, в свою очередь, с типично женской нежностью, маленьким платочком вытирала каждую новую, набежавшую на небритое лицо мужа, слезу. Но самым потрясающим, несомненно, был плач одной неизвестной никому из нас военной сестры милосердия в белой косынке с красным крестиком. Выслушав второе объявление вахтенного офицера, она так громко зарыдала, как у нас на Руси рыдали только у гроба или могилы самых нам милых и близких... Многие из находившихся на палубе, некоторые почему-то стыдливо или украдкой вытирали слезы. Тогда мы были дети. Наш возраст был от 11 до 14 лет, а потому многое мы понимали по-своему, по детски... А вот сейчас, сидя сгорбившись у своего письменного стола, и не кадетом четвертого класса, а семидесятилетним стариком, мне понятно все. И вспоминая день 26 октября 1922 года, я искренно признаюсь что у меня, а верю, что и у моих одноклассников, и в мыслях не было, что покидали то мы не только РУССКИЕ ВОДЫ, а ГОРЯЧО ЛЮБИМУЮ РОДИНУ... и покидали ее НАВСЕГДА... После моего расказа о «Прощании с Родиной», один из присутствовавших предложил выслушать и о его отъезде из России. Все, конечно, выразили желание прослушать и его воспоминания. «... И мне, как и многим русским, оказавшимся волей судьбы на чужбине, хорошо запомнился день моего отъезда с Родины. Но уже тогда, будучи взрослым — офицером нашей регулярной армии во время первой мировой войны и позднее в рядах различных частей Добровольческой Армии, у меня не было никаких иллюзий о том, что могло ожидать меня в случае общей эвакуации. Ничто меня не веселило и не радовало. На душе было тяжело и обидно за неудачи наших операций последних недель. Сердце сжималось при воспоминании о друзьях павших в последних боях. Приказ об отступлении и постепенной сдачи позиций приводился в исполнение, как и требовалось, ожидать, от военных частей. Предстояла эвакуация Белой Армии Ген. Врангеля и гражданских лиц с Крымского Полуострова, для которых были сосредоточены все корабли Черноморского Военного и Торгового Флота в южных портах Полуострова. Мое судно, на котором мне было суждено покинуть свою Родину, закончив погрузку военных частей, гражданских лиц и их семейств, отошло от пристани и бросило якорь немного дальше, но совсем близко, уже к опустевшим складам. Нам оставалось ждать команды — «Сниматься с якоря». Отход нашего и многих других судов был назначен на утро следующего дня. Я, как и многие мои друзья, вышел на палубу чтобы хоть мысленно попрощаться с теми местами, с которыми было связано мое детство, поздние летние каникулы в гостях у моего дяди и наконец последние месяцы моего участия в Гражданской Войне. Уже с раннего утра все пришло в движение на нашем судне. Подавались команды, бегали всюду матросы и само судно, чуть заметно, стало двигаться... В эти минуты из одного склада появилась, как какое-то привидение, высоченного роста фигура портового грузчика (судя по его одежде), который во все горло заорал, глядя в сторону нашего уплывавшего судна «НИКУДА ВЫ НЕ УДЕРЕТЕ... ВСЕ РАВНО МЫ ВАС ДОГОНИМ...» и пока еще пустые стены пакгаузов эхом повторяли последние слова брошенные нам вдогонку, «... ВАС ДОГОНИМ... ИМ... ИМ...» фигура рабочего исчезла в мрачной их пустоте. Это и были последние слова, которые я услышал с берега моей Родины, имя которой веками было — ВЕЛИКАЯ РОССИЯ. Прошло с тех пор много, много лет. Все пережитое осталось позади, но у каждого из нас всегда есть что-то «НЕЗАБЫВАЕМОЕ», вот так и у меня — с грустью проронил мой новый, случайный знакомый в прошлом офицер-драгун и участник Гражданской Войны. Вторая Мировая Война близилась к концу. Югославия, моя вторая Родина, была уже в руках титовцев. Советские полчища приближались к бывшей столице Австрии, Вене. В ту пору я был обычным рабочим одной из многочисленных фабрик этого миллионного города, где кроме меня, работали тысячи таких же как и я «добровольных» работников, собранных из всех углов Европы. Конечно, с начавшейся осадой города советскими частями и частыми воздушными тревогами, нельзя было и ожидать какой-либо работы на фабриках и заводах. Все стало. Каждый думал лишь о том, как бы остаться живым или не быть искалеченным. Все бомбоубежища, даже самые примитивные, к которым я причисляю подвалы одноэтажных домов, всегда во время воздушных тревог переполнялись до отказа. Последние два дня и две ночи, т. е. в период уличных боев, редко кто решался выходить на улицу — да и было ли зачем?.. Съестных запасов было далеко больше чем на два дня. Правда, когда стрельба утихала, почти всегда находился какой-нибудь «смельчак» который уходил «в разведку» и, возвратившись, делился с нами новостями. Наконец стало очевидным что борьба, по крайней мере, в нашем и ближних районах окончена и это подтвердил, всем нам хорошо известный, толстяк Карл, наш сосед по дому. Он, сделав всего несколько шагов вниз по лестнице, ведущей в наше бомбоубежище, задыхаясь от волнения, бега и очевидной радости крикнул: — «Чего вы ждете?.. Мы освобождены! Выходите на улицу приветствовать освободителей!?!» Все присутствовавшие, как по команде, толкая друг друга ринулись на лестницу, а затем к главному выходу из здания. И во мне пробудилось т. наз. «стадное чувство», присущее главным образом молодежи, а иногда и взрослым особенно в моменты паники... Побежал и я посмотреть на «освободителей». У самого главного входа в наше здание стоял огромный советский танк Т34, окруженный детворой, молодыми девушками и десятком взрослых. Когда мы подходили, как раз одна девочка передавала букет цветов танкисту... Он, улыбаясь, принял цветы, поблагодарив ее громким русским СПАСИБО... На верху танка было еще три танкиста. Все они выглядели очень усталыми, однако это не мешало им мило улыбаться на всякое приветствие. В первые же минуты мои мысли вернулись на четверть века назад, на день моего отъезда из России... Я вспомнил слова, донесшиеся до моего слуха, последние слова с берега моей Родины. «А ведь правда, меня-то догнали!» — закончил свое повествование бывший офицер одного из наших Драгунских полков и участник Гражданской Войны... В. Костромин Р.К.К.
Melnikov: Vadimus ,спасибо за то,что Вы делаете!
Vadimus : Ребята, я рад, что вам это интересно.
Vadimus : КАДЕТЫ В СМУТНОЕ ВРЕМЯ Из журнала "Кадетская перекличка" № 20 1978г. Кровавый 1917 год вначале ошеломил своей неожиданностью воспитанников кадетских корпусов. Воспитанные в беспредельной верности ЦАРЮ И ОТЕЧЕСТВУ они почувствовали, что революционная кутерьма, не соответствует кадетскому духу и это вылилось в ряде выступлений против нового режима. Кадеты Морского Корпуса в Петрограде с оружием в руках защищали от революционной черни свой корпус. Кадеты Владимирского-Киевского Корпуса, выведенные на парад революционных войск по приказу Командующего Войсками, пришли к зданию Городской Думы не с красными, а со своим старым знаменем; знаменем под которым воспитывались генералы Духонин и Дроздовский. Это вызвало возмущение толпы, и корпус, под угрожающие крики был уведен с парада. Такое поведение кадет дало повод А.Амфитеатрову написать в газете «Киевская Мысль» статью провокационного характера под заглавием «Волченки», в которой он довольно недвусмысленно призывал к расправе над кадетами. Кадеты Одесского Корпуса, не опозорили вензелей своего Шефа и выведенные на встречу Гучкова с красным флагом — сожгли этот флаг на глазах толпы. Все эти выступления, дали повод клоунскому Правительству Керенского принять срочные меры для уничтожения наших корпусов, переименовав их в «Гимназии Военного Времени», сняв с кадет погоны. В ответ на это в кадетской среде еще больше стали подчеркивать уважение к нашему начальству, к дисциплине, подтянутости, опрятности в одежде, к чинопочитанию, отданию чести и была своя особенно подчеркнутая товарищеская и строевая дисциплина. В августе 1917 года, после летних каникул, когда кадеты вернулись в корпуса, сопротивление еще больше окрепло. Например известный припев в песне Гвардейской Школы, кадетами Киевлянами, был переделан следующим образом: «Гей, песнь моя, любимая, — да здравствует Корнилов и Русская Земля», и начальство ничего не могло сделать, чтобы этот припев не пелся. К огорчению начальства на стенах в столовой 3-й роты, в одну прекрасную ночь появилась огромная надпись: «Долой Керенского. Да здравствует Корнилов. УРА.» Уже в ноябре 1917 года в Петрограде и Москве, была пролита первая кровь кадет на улицах, а в первом бою Добровольческой Армии — при взятии Ростова и Нахичевани, кадеты Российских корпусов, в составе 1-го Юнкерского батальона, густо усеяли поле битвы своими телами. Во время Ледяного похода, 3-3-1918 г. цепи Марковцев отбивали атаку красных под с. Выселки. Кадет 6-го класса Донского Имп. Александра 3-го кадетского корпуса Володя Ажинов стреляет в цепи с колена. На замечание соседа-офицера, что он представляет большую цель и должен лечь, Ажинов гордо отвечает: «Кадет перед хамами не ляжет». В последствии при перебежке он был убит. Кадет Владикавказского Корпуса Алексей Тихонов, раненый в живот, лежа на соломе, покрытый грязной кадетской шинелью, в разговоре с офицером, нашел в себе силы сказать: «Я знаю, что умру. Но Боже, как легко умирать за Россию». Судьбе было угодно, чтобы последний подвиг был совершен кадетами. При оставлении Родины в январе 1920 года под селением Кандель на Румынской границе, отряд кадет из Владимирско- Киевского и Одесского В. Кн. Кон. Константиновича корпусов под командой капитана Реммерта покрыл вечной славой кадетское имя, защитив своей грудью женщин и детей, отражая атаки большевиков с 9 ч. утра до 6 ч. вечера 31 января 1920 г. (ст. ст.). В начале 1919 года, когда красные находились возле Оренбурга и не было сил, чтобы их остановить, корпус был эвакуирован в г. Иркутск, где и был расположен в здании Духовного Училища. В ночь с 4-го на 5-е января город был передан красным, где в итоге красным попало 4-е корпуса: Неплюевский, 2-й Оренбургский, Псковский и Иркутский. С ними 3 Военных Училища: Оренбургское, Иркутское и Школа Нокса. Кадеты Ташкентского Корпуса участвовали в восстании против большевиков поручика Осипова 23-1-1919 г. Сколько расстреляно Директоров, ротных командиров и офицеров- восптиателей — это знает только Всевышний Бог. В этой борьбе, против кровавого террора большевиков, участвовали все кадетские корпуса, оказавшиеся в сфере гражданской войны. Все они участвовали в Белом Движении. На востоке Сибирский и Хабаровский пережили очень тяжелые условия жизни и кадеты этих корпусов участвовали до последнего дня в борьбе против красных банд. В последних боях кадеты старшей роты вместе с юнкерами сдерживали натиск превосходящего по количеству противника. Очень многие были ранены и эвакуированы с корпусами. О погибших точных сведений нет. Кадеты Императорской России не посрамили своих предков, которые передали нам всем свои заветы: «Жизни не щадя своей, отдать все за ВЕРУ, ЦАРЯ и ОТЕЧЕСТВО». ПРИКАЗ Военного Представителя в Румынии Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России. 3-го апреля 1920 года. 25-го января произошла эвакуация Одессы. Часть войск Добровольческой Армии, масса беженцев с женщинами и детьми отходили под натиском большевистских частей и банд к границам Румынии. В составе отступающих находилось около 400 кадет от 12 до 14 лет. Отходя от Одессы под угрозой нападения со всех сторон при ничтожных для противодействия большевикам силах, отсутствия боевых и жизненных припасов, перегруженности отряда обозом, в коем следовали женщины и дети, холоде и недружелюбном отношении запуганных большевиками жителей, требовались сверхъестественные усилия для преодоления лишений и сохранения бодрости. 31-го января части под общим командованием полковника Стесселя вступили в бой с большевиками, наступавшими превосходными силами около дивизии, со стороны ст. Выгоды и бригады со стороны села Зельц. Отряд полковника Стесселя не превышал 600 бойцов, вынужден был принять бой для спасения беженцев, женщин и детей. Левый фланг поручен был Кадетскому Корпусу под начальством капитана Ремерта. Сплоченные узами товарищества и крепкие духом кадеты, явились лучшею частью, о которую разбились все атаки противника. На левый фланг большевиками были направлены наибольшие силы и проявлено наибольшее упорство для овладения селом Кандель. Жестокий артиллерийский, пулеметный и ружейный огонь не поколебал мужества кадет. После соответствующей подготовки большевики бросили на левый фланг, бывшие у них кавалерийские части. Неудача грозила всему нашему отряду. В эту решительную минуту юноши и дети-кадеты, понимая всю важность обороняемой позиции, не смутились натиском противника. Дружные залпы встречали несущуюся кавалерию. Твердой стеной стояли кадетские штыки. Не ожидая такой выдержки и мужества, большевики обратились в бегство. Успех на левом фланге отразился на действия всего отряда, перешедшего после этого в контр-наступление и продвинувшегося на 5-ть верст к ст. Выгода, после чего отряд возвратился в исходное положение. В этот день отряду пришлось выдержать бой с полным для нас успехом. Бой длился с 9 час. утра до 6 час. вечера с перерывами. В последующие дни часть кадет удалось переправить в Румынию. Мужество и доблесть кадет, понесших в этих боях и впоследствии огромные потери, ставит их в ряды испытанных воинов. От имени Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России, благодарю доблестных Кадет-Героев за полное самоотвержение и мужества участие в боях под Канделем и Зельцем. От имени Главнокомандующего благодарю воспитателей корпуса, положивших зерна безграничной любви к Родине в сердца и души своих воспитанников. Верю, что проявив столько доблести в юношеском возрасте за дело страдающей Родины, кадеты впишут свои имена золотыми буквами в историю возрождения России. Подлинный подписал: Генерал-Лейтенант ГРУА. Начальник Штаба: Полковник ВИШНЕВСКИЙ. Собрал сведения П. Гаттенбергер.
Полтаржицкий: Vadimus , высший пилотаж ! Будем надеяться, что публикации продолжаться ! СПАСИБО !!!
Alex: Читаю, и кровь стынет в жилах... а ведь об этом раньше нигде ни слова... ни полслова...
Vadimus : Я сам, когда первый раз читал... сомнения терзали - все-таки "продукт советской эпохи"...
Vadimus : ПИСЬМО КАДЕТА Г.С.— УЧАСТНИКА БЕЛОЙ БОРЬБЫ. Дорогой Борис — мой однокашник! Прочел твое письмо с большим удовлетворением. Идея хорошая — описать кадетское служение отчизне в их борьбе за Национальную Россию. Предлагаешь мне встряхнуть шестидесятилетней давностью. Хватит ли у меня бодрой напористости все вспомнить и хотя бы вкратце описать все содеянное и пережитое в те годы? Но нужно дерзнуть!... Семнадцатый год. Первая рота нашего 2-го Московского Кадетского Корпуса. Слухи ползут о Распутине. Газеты насыщены всякими дрязгами и разлагающими сплетнями ... И вот совершилось, — Революция, отречение Государя, красные флаги, демонстрации, семячки ... Кадетским нутром мы сразу почувствовали трагедию и пропасть, развернувшуюся перед нами и Россией. На летние каникулы я уезжаю к отцу на Юго-Западный фронт. Там Керенщина, митинги и в полном разгаре разложение ... После долгого уговаривания, приказ перейти в наступление (Галиция, Буковина), временный успех, а затем беспорядочное отступление и окончательный развал. Я возвращаюсь в Москву, в корпус. Там задушевные беседы с друзьями кадетами о судьбах России. Горящие желанием как-то помочь ей, решаем организовать тайную группу по борьбе с разлагающим Россию правительством. (Какие мы были молодые, трогательные оптимисты!). По ночам роем и расширяем под книжным шкафом нашей «Образной» помещение, где в дальнейшем будет наше убежище. Печатаем на машинке прокламации и воззвания, а в отпускные дни расклеиваем их по улицам Москвы. Это продолжается, в перемешку с учением, до октября. Дальше восстание большевиков. Вместе с 1-ым Московским корпусом решаем принять участие в борьбе. Наша 1-ая рота через двери спальни со знаменем и винтовками переходит в 1-ый Моск. Корпус. Нужно сказать, что 1-ый и 2-ой Московские корпуса находились в одном здании бывшего дворца Екатериненских времен. Начинается оборона корпуса. Выставляются заставы и часовые в сторону парка и плаца. Только два офицера нашего корпуса присоединились к нам. Большевики, поставив орудия около Военной тюрьмы, начали обстреливать Алексеевское Военное училище и кадетские корпуса. У нас орудий нет и мы отстреливаемся из винтовок. Так с переменным успехом продолжается четыре дня. Начинается нехватка в питании, к осаде наши корпуса не были подготовлены, к тому же забастовали служители и дядьки. Узнаем о трагической сдаче Алексеевского Военного училища и 3-го Московского корпуса, тоже находящегося в Лефортове. Начинается агония сопротивления. Нашим начальством ведутся переговоры о ликвидации борьбы на почетных условиях. Сдача нами оружия происходит в швейцарской — груда винтовок, торжествующие и наглые лица матросни и рабочих, затуманенные глаза кадет и все кончено! Начинается другой этап в моей жизни. Прощай родной корпус! Получив документы — свидетельство об отпуске, пробираюсь домой на Арбат. Радостная встреча с матерью и сестрой. В Москве ходят слухи об избиениях кадет и юнкеров. Очень тревожно, а потому оставаться в городе небезопасно. Укладываю чемодан, прощаюсь с родными и с трудом влезаю в набитый людьми товарный поезд, идущий в направление города Козлова Тамбовской губернии. Там живет мой дядя, от же и крестный, с женой. Здесь много спокойнее, волна преследований еще не докатилась до этого городка. В городе оказались кадеты и других корпусов. Знакомимся, встречаемся, делимся переживаниями. Узнаем о формировании Добровольческой армии в Новочеркасске. Созревает решение пробираться туда. Оставляю записку родным и вечером собираемся на вокзале. Нас 5 человек. Садимся в вагон и поезд трогается. Это было 19-го ноября 1917 года, дата оставшаяся на всю жизнь в памяти. На полях снег, телеграфные столбы мелькают, собачий холод, вагоны не отапливаются. Но несмотря на все настроение бодрое, скоро Донская область. Уже на станциях видим усатых подтянутых жандармов и, наконец, цель нашей рискованной вылазки — Новочеркасск. Обращаемся к дежурному по станции офицеру. Он звонит, ждем, через полчаса появляется офицер — штаб-ротмистр Стембок-Фермер. Представляемся, он ведет нас строем на Барачную улицу — лазарет № 2. Там штаб формирующейся Добровольческой армии. В больших лазаретных палатах расположены добровольцы. Там и офицеры, и юнкера, и кадеты, и гимназисты. Видим генералов: Корнилова, Алексеева, Деникина. Сдаем наше кадетское обмундирование и получаем серые солдатские шинели, папахи и винтовки. В Добрармии я записан 769-ым добровольцем. Есть кадеты и нашего и 1-го, и 2-го Московских корпусов. Неожиданно столкнулся с нашим воспитателем подполковником Матвеевым, он пришел сюда со своими сыновьями. Наша пятерка осталась во взводе Стембок-Фермера, чему мы были очень рады. Через несколько дней нас грузят в теплушки и отправляют для поддержки наступающих на Ростов. Запомнилась Балабановская роща — это первый бой Добровольческой армии. Под вечер занимаем Ростов. На ночь нас размещают в Московской гостинице на Садовой улице. Залы превращены в спальни. Среди укладывающихся спать есть и женщины. Я смущаюсь, — напротив укладывается хорошенькая девушка из Петрограда. Это первые сюрпризы в новой жизни, постепенно привыкаешь и прилаживаешься. Утром город пробуждается и жизнь бьет ключом. Ростовское офицерство, попрятавшееся при большевиках, облачается в форму и фланирует по Садовой и наполняет рестораны. Расклеены афиши, призывающие записываться в Добровольческую армию. Но успех относительный, большинство предпочитает продолжать «фланировать» и выжидать. К сожалению сказываются последствия Керенщины, надломившей и частично разложившей офицерство. В Ростове остались дней десять. Принимали участие в разоружении Запасного батальона пулеметчиков. Операция прошла бескровно, приобрели много оружия и пулеметов, что конечно для нас было важно, т. к. пулеметов у нас не хватало. Потом пришел приказ вернуться снова в Новочеркасск. Там мы были размещены в Казачьем Военном училище. В городе было еще спокойно, но уже чувствовался нажим с севера, где на границах Войска Донского уже начиналась борьба. Помнится торжественные похороны в соборе очередных жертв, в главном зеленой молодежи ... Неизгладимое впечатление осталось от этих похорон, когда в строю отдавали честь и почет павшим в борьбе за отчизну. Неожиданно меня вызвали в штаб, на Барачную № 2, и там я должен был явиться к полк. Тр..., офицеру Лейб-гвардии Волынского полка. Он бывший кадет нашего корпуса, до революции я бывал в гостях у его сестры. Он дает мне поручение, — отправиться в Москву и связаться там с Х..... и передать ему пакет. На следующий день я сажусь в товарный поезд, переполненный солдатами, возвращающимися с Кавказского фронта. У меня документы солдата Запаского батальона, разоруженного нами, как я уже упоминал, в Ростове. По виду я настоящий революционный солдат, — грязный, в шикели без хлястика, с мешком на плече. Поезд идет на Царицын и ползет до него целые сутки. Среди солдатни есть и озлобленные против «офицерья», они грозят расправиться безжалостно с ними и «белой кадетней». Мой сосед, изрыгающий свою ненависть к нам, к моему везению, не чувствует в моем лице кадета, а то пришлось бы очень плохо. Наконец, Царицын. Оставляю поезд и брожу по городу, попадаю на рынок. Покупаю кое-что из еды и возвращаюсь на вокзал. Там после упорных попыток влезть в поезд, уговариваю машиниста взять меня на паровоз. Он разрешает мне устроиться на куче угля на тендере. Это мне стоило — коробки папирос Месаксуди (одна из лучших табачных фабрик Старой России). Когда мы были в Ростове хозяин этой фабрики пригласил нас к себе и, расставаясь, подарил каждому по несколько пачек папирос. Так я доезжаю до Козлова, слезаю и дохожу до дома крестного. Радостная встреча, привожу себя в порядок и через день, снабженный мукой, салом и хлебом, направляюсь в Москву. Путешествие проделываю на крыше вагона, а это холодная зима 18-го года. В Москве на вокзале при выходе стоят весы и нужно бросать свой мешок на подставку весов и взвешивать, — что выше дозволенного отбирается. Это борьба с «мешочничеством». На мое счастье 12 часов ночи, полутьма, незаметно подкладываю ногу под весы и тем облегчаю мой мешок. Меня пропускают ничего не отобрав и я выхожу на Казанскую площадь. Раздобыл извозчика. И наконец, я у нашего дома на Сивцевом Вражке. Стучу, переполох... зажигается свет и бесконечные поцелуи мамы и сестры. Через день иду по указанному адресу и передаю пакет. Вступаю в тайную организацию, состоящую из ячеек в пять человек. Из всей организации я знаю только членов нашей пятерки. Только один из нас имеет связь с одним из вышестоящих. Начинается другая деятельность. Проникая с черного хода в наш корпус, нахожу с десяток кадет моего класса, обрисовываю положение на Дону и призываю к борьбе. Организуется ячейка по нашей работе. Конечно, в такой деятельности было много риска, но Бог миловал и до мая 1918-го года все проходило для нашей пятерки благополучно. Но в мае один из наших кадет был арестован и необходимо было исчезнуть из родной Москвы. С одним юнкером Елизаветградского училища пробираемся на Брянский вокзал и втискиваемся в поезд, идущий к границе с Украиной. Недоезжая границы с Украиной, вылезаем и пешим порядком проходим нейтральную зону в 5 километров. Дальше уже свободная от большевиков Украина. На следующей станции видим первых немецких часовых и гетманских жандармов. Изобилие белого хлеба и молока. Подкрепляемся и садимся в поезд на Киев. «Московско — Донская» эпопея счастливо закончена. Г. С. Примечание: письмо, получено Борисом Павловым ИЗ ВЛАДИВОСТОКА В ДУБРОВНИК ПЛАВАНЬЕ КАДЕТ НА ОТРЯДЕ СУДОВ ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ Р. Фолькерт Положение Сибирской Армии на фронте летом 1919 года ухудшилось и по приказу Верховного Правителя Адмирала А.В. Колчака Омский Кадетский корпус был эвакуирован в августе 1919г. во Владивосток и размещен в казармах на Русском острове. В половине января 1920 г. взбунтовалась инструкторская школа ген. Нокса на Русском острове. Ввиду создавшегося положения командующий флотом адмирал Беренд приказал капитану I ранга М.А. Китицину, Начальнику Морского Училища, сформировать отряд судов особого назначения из всех судов во Владивостоке, для подготовки к эвакуации. Способных к плаванью судов оказалось только два: вспомогательный крейсер „Орел" и посыльное судно „Якут". В конце января эвакуация была решена. На корабли были погружены гардемарины Морского Училища, Военно-Морская Учебная Команда и эвакуировавшиеся офицеры с семьями, всего около 500 человек. Часть кадет выпускного класса Омского Корпуса на Русском острове уже перешла в декабре 1919 г. в Морское Училище, они были зачислены в 3-ю роту и отправлены на „Орел". Узнав о готовящейся эвакуации, я сообщил об этом четырем моим друзьям и мы решили присоединиться к отряду, хотя и пришлось нам идти по льду с Русского острова во Владивосток. На „Орле" нас встретили наши товарищи по корпусу и спрятали от начальства в кочегарный кубрик, до выхода в море. В 5 час. утра 31-ого января 1920 г. суда наконец смогли выйти из порта, после того, как стоявший на рейде японский броненосец „Миказа", бывший наш „Ретвизан", навел свои орудия на американский крейсер „Бруклин", который наведенными на наши суда прожекторами и орудиями не позволял им выйти из гавани, по требованию восставших во Владивостоке. Ледокол „Байкал" вывел корабли из замерзшей гавани и они направились в Цуругу в Японии. В Цуруге офицеры с семьями и все не принадлежавшие к Морскому Училищу сошли на берег, где были хорошо приняты японскими властями и получили возможность плыть дальше. Начальник отряда капитан I ранга М.А. Китицин решил пробираться с отрядом судов в Европу, попутно зарабатывая перевозкой грузов. К этому была возможность, т.к. „Орел" был пароход „Добровольного Флота" — товарно- пассажирский и имел 4 больших трюма, а „Якут" имел 2 трюма. Нас четверых кадет зачислили, условно, в 3-ю гардемаринскую роту Мор. Училища, в которой на „Орле" было около 60 человек и мы с остальными проходили всю учебную программу, морскую практику и несли судовую службу, т.к. матросов на кораблях не было. Из Цуруги пошли в японский порт Моджи, получили груз и дальше в Гонг- Конг и Сингапур, где застряли на 5 недель. В Сингапуре „Орла" ввели в сухой док и мы производили ремонт и покраску корабля своими средствами и нашей 3-ей роте досталась наибольшая и самая грязная часть работы. На рейде производились шлюпочные гребные и парусные учения. Нам удалось сделать на несколько дней экскурсию на двух десятивесельных катерах под парусами, по островам архипелага около о. Суматры. По возвращении, наши начальники на шлюпках получили нагоняй от Нач. Училища, т.к. эта прогулка не была предвидена и оказалась самовольной отлучкой. Для нас же она была прекрасной морской практикой и развлечением после утомительной работы по ремонту корабля. Получив в Сингапуре новый груз корабли пошли дальше в Калькутту в Индии, с заходом на Андаманские острова, где произвели шлюпочный десант на берег. Напуганные таким нашествием прибрежные жители в страхе покинули свои жилища. Мы же, никого не обидев, вернулись на корабль и поплыли дальше. В Калькутте опять застряли, т.к. трудно было сразу получить фрахт. В Калькутте нашу 3-ю роту перевели на „Якут", который дальше поплыл отдельно от „Орла". Из-за тихого хода он не мог пересечь Индийский океан против ветра и должен был сначала перейти через экватор в штилевую полосу и идти на север вдоль берега Африки. Из Калькутты зашли в порт Коломбо на о. Цейлон и приняли там груз чая для Порт Сайда в Египте. Плаванье продолжалось с заходом на Малдивские и Сейшельские острова, где мы должны были брать свежую воду и провизию. Но остановка около острова Малдивского архипелага оказалась неудачной, т.к. остановившись на якоре около кораллового атолла, вблизи острова в открытом море, мы со шлюпками перебрались через риф и вышли на берег, где жители острова налили в одну из шлюпок пресной воды. Загруженную шлюпку мы потащили на буксире через риф на корабль. Но в это время поднялось в море волнение и шлюпку залило волнами. Все-таки это было развлечение в нашей трудной жизни в походах, которые продолжались неделями, а мы несли денно и нощно сигнальные и рулевые вахты на корабле. „Якут" был очень старый корабль, всего около 700 тонн водоизмещения и давал ход 7 миль в час. При таком ходе очень трудно рулевому держать курс по компасу, т.к. каждая очередная волна сбивала его с курса. В порту Виктория на Сейшельских островах мы запаслись всем необходимым для дальнейшего плавания. Корабли на этот остров заходили нечасто, и губернатор острова решил сделать визит на „Якут". Он приплыл на катере сидя на разложенном на сидении Андреевском флаге. Наш командир ст. лейт. Рыбин вернул ему визит сидя на разложенном на сидении шлюпки Английском флаге. Дальше мы поплыли при попутном муссоне и ставили имевшиеся на судне паруса, которые помогали увеличить ход до 10 узлов. Так мы пришли в Аден и через Красное море в Суэц и по каналу в Порт Сайд в Египте, где застали стоявшего на рейде „Орла". В этом порту мы опять застряли. По заявке агента „Добровольного Флота", который требовал сдачи ему корабля, т.к. война кончилась и корабли должны были быть демобилизированы; англичане запретили нам выход из порта. В конце концов, после долгих переговоров, находясь в критическом положении без угля, воды, провизии и разрешения выйти из порта, наш командир отряда кап. I р. Китицин отправил Английскому Высокому Коммиссару Египта ультиматум, что если в течение 36 часов мы не получим необходимое снабжение и разрешение на выход из порта, то он введет корабли в Суэцкий канал и затопит их там поперек канала. Ультиматум возымел магическое действие, и меньше чем через 24 часа все необходимое было доставлено на корабли и мы смогли покинуть порт. Корабли направились в Югославию, где их ожидал груз для Севастополя. Прибыв благополучно в порт Груж-Дубровник в Югославии, тогда Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, нас четверых и плюс еще одного незакончившего корпус кадета отправили в г. Сараево для продолжения образования в Русском Кадетском Корпусе, который был эвакуирован туда с юга России летом 1920 года. Наша группа кадет приехала в корпус 20-го сентября 1920 г., проплавав почти 8 месяцев. Нам было очень странно чувствовать под собой твердую землю, а не качающуюся палубу. Наше появление в морской форме произвело фурор среди сухопутных кадет и вскоре многие вместо ответа „так точно" стали отвечать начальству по морскому „есть". Однокашники приняли нас по братски в свою среду и мы все закончили свое среднее образование в корпусе. Уже после нашего отъезда из отряда, „Орел" пришлось возвратить хозяевам — Добровольному Флоту. Морское училище стало редеть. Многие офицеры и гардемарины уйдя с судов, устраивали самостоятельно свою жизнь в новой стране. Оставшиеся с училищем перешли на „Якут" и под командой кап. I р. Китицина отплыли в Крым. Туда „Якут" пришел только за несколько дней до эвакуации Крыма. Офицеров и гардемарин сразу же распределили по кораблям флотилии и они очень помогли при эвакуации, т.к. на судах не хватало морских офицеров. Дальше .,Якут" вошел в состав Черноморского флота и ушел из Константинополя в Бизерту в Тунис. Там он служил учебным судном кадетам Морского Корпуса, эвакуированным из Севастополя. Р. Фолькерт
Полтаржицкий: Недавно перечитывал "Закат в крови" о белом движении, насколько первое письмо перекликается с книгой, события, люди, идеалы. Спасибо,Vadimus , если возможно продолжайте !!!!!!!!
Vadimus : Возможно - продолжаю. «ЗНАМЯ — СВЯЩЕННАЯ ХОРУГВЬ» Кап. В. Высоцкий (Кадетская Перекличка № 43, 1987г.) Странно, и даже очень. С тех пор, а именно с 1919 г., прошло более шестидесяти лет, и за все это время я никогда, ни разу, не вспомнил того случая, о котором сейчас хочу рассказать и который сам по себе является наиболее выдающимся и даже загадочным из всех пережитых мной за всю мою службу в рядах Добровольческой Армии. Никогда не вспомнил об этом даже тогда, когда рассказывал друзьям о всяких других интересных случаях из моей военной жизни. И только недавно, сумерничая в одиночестве, я вдруг вспомнил этот случай, и так ярко он мне представился во всех подробностях, точно случилось это только на днях. 1919 г. Добровольческая Армия прочно занимала г. Екатеринодар. Я в это время служил офицером связи в штабе полковника Тимоновского, командира 1-го Марковского полка, входившего в то время в состав гарнизона города. Тут же в штабе, в качестве помощника и заместителя полковника Тимоновского находился и полковник Н. Н. Дорошевич (последний командир моего родного Л. Гв. Гренадерского п-ка). По воле и желанию начальства решено было сформировать. выделив все что можно, новую часть, Сводно-Гвардейский полк. За несколько дней, эта идея была оформлена, был сформирован новый, Сводно-Гренадерский полк, двухбатальонного состава, да и то далеко не полного. Командиром нового полка был назначен полковник Дорошевич, а он назначил меня адьютантом. Состоялся торжественный молебен в войсковом соборе, затем парад на площади с церемониальным маршем, чем и закончилось торжество. В этот же вечер было получено распоряжение,—полку быть готовым к выступлению на следующее утро. Полк еще не был снабжен вооружением; кроме винтовок да нескольких патронов оказавшихся в подсумках больше ничего не было. Но боевой приказ не выполнить невозможно, да еще плохо себя зарекомендовать, как новая часть, тоже нельзя. Итак, утром мы выступили (как выяснилось, шли под г. Армавир, занятый красными). Боевой группой войск командовал генерал Казанович. В эту боевую группу входили и марковцы, и, насколько помню, дроздовцы. Нам был назначен самый правофланговый участок, правее нас не было никого. Переночевав в каком-то промежуточном селе, мы ночью выступили дальше, чтобы с рассветом занять исходную позицию для штурма города. Подойдя к указанному рубежу, полк развернулся и занял исходное положение. Штаб полка (командир п-ка, адьютант и два конных казака для связи) разместился среди трех больших стогов сена, стоявших в открытом поле. Это было единственное укрытие, где противник не мог нас видеть. С рассветом начался бой, сразу принявший ожесточенный характер. Очень быстро израсходованы были те немногие патроны, которые люди имели в своих подсумках. Я все время посылал донесения генералу Казановичу, находившемуся в штабном вагоне на железнодорожной линии, с требованиями срочного подкрепления патронами, но все оставалось без результата. Красные, быстро обнаружив нашу беспомощность, перешли в энергичную контратаку и, конечно, легко сбили нас с занимаемой позиции, несмотря на отчаянное сопротивление. Люди отбивались прикладами, но, конечно, долго это продолжаться не могло, началось вынужденное отступление. Полковник Дорошевич, видя такую обстановку, решил идти сам, чтобы сделать что возможно и остановить отходящих бойцов. Остановившись передо мной, он в тоне приказания сказал мне, чтобы я взял у казака лошадь и ехал в тыл, на железнодорожную будку, где расположен наш передовой перевязочный пункт. Я было запротестовал, как же я могу его оставить в такой момент, но он строго меня одернул, сказав «не рассуждать, это мое боевое приказание» и прибавил: «не забудь, что на тебе наше полковое знамя». (Старое боевое знамя Л. Гв. Гренадерского п-ка висело на моем плече, уложенное в специальную кожаную сумку, и я был ответствен за его сохранность.) При таком обороте дела мне оставалось только взять руку под козырек и сказать «слушаюсь, г-н полковник». Повернувшись, я подошел к казаку, который подал мне своего коня, вскочил в седло и перекрестившись дал шпоры коню, который к ним не привык. Конь ринулся вперед и сразу понесся полным ходом, а я в тот же момент увидел, что я скачу навстречу красной каваленрии, которая обошла нас с правого фганга, где правее нас никого не было, вошла нам в тыл и пошла на нас в атаку. Но думать уже было поздно, да и изменить что-нибудь в создавшихся условиях было невозможно. Конь нес меня полным аллюром против красной конницы. Отдельные всадники проскакивали мимо меня с двух сторон в расстоянии двадцати-тридцати шагов; правда я ни с одним из них не столкнулся вплотную, но ведь я был в офицерской форме, с золотыми офицерскими погонами на плечах, в офицерской фуражке со старорежимной кокардой. Все эти подробности отлично можно видеть на таком расстоянии, но ни один из всадников не обратил на меня внимания и даже на то, что я скачу в обратном для них направлении. Так я проскакал приблизительно версту, когда наконец подскакал к переезду через железнодорожную насыпь; переехав на другую сторону насыпи, я очутился у железнодорожной будки, где нашел наш передовой перевязочный пункт с доктором Родичевым во главе и с сестрой Шурочкой, с которыми мы вместе служили и каждый день встречались в штабе полковника Тимоновского. После предельного нервного возбуждения наступила реакция, я просто свалился с лошади и... разрыдался. Может быть это было и не совсем по-мужски, но ведь я и был-то в то время не весьма мужчинистый, ведь мне было только девятнадцать. Доктор с сестрой взяли меня в оборот, стали приводить в чуство и, успокоив и накормив меня, уложили тут же спать. На другое утро, чуть свет, все мы уже были на ногах, и, мобилизовав всех, кого было можно, мы отправились в поле на поиски погибших во вчерашней трагедии. Одного из первых нашли и подобрали зарубленного и изуродованного моего командира, полковника Дорошевича, неподалеку от тех трех стогов сена, где мы с ним расстались. Много подобрали погибших, зарубленных в этот день. Армавирская операция не удалась, и погибшие в этом бою оказались напрасной жертвой. О том, что случилось со мной, я совершенно не думал и не отдавал себе отчета, насколько происшедшее невероятно и неправдоподобно. Мной всецело владела мысль о том, что мне, слава Богу, удалсь так удачно выполнить приказ командира, и я был вполне удовлетворен, что я выполнил свой воинский долг. Ни о чем другом я не задумывался. Итак, я СПАС ЗНАМЯ Л. Гв. Гренадерского п-ка. Но что такое «знамя»? Старый Воинский устав Внутренней Службы так определяет это понятие: «Священная хоругвь (равнозначущая иконе), которой Государь благословляет своих воинов на трудную и верную военную службу в мирное время и на воинские подвиги во время военное». Но если так, то мы знаем сколько ЧУДОТВОРНЫХ икон на Руси. Почему же не быть и «Священной Хоругви» чудотворной? И это является единственным ответом на вопрос, над которым я теперь непрестанно задумываюсь. Как это все могло случиться и как для меня лично могло окончиться столь благополучно. Да, я СПАС ЗНАМЯ, но и ЗНАМЯ СПАСЛО МЕНЯ. Знамя это цело и сейчас и находится в верном и сохранном месте, где пробудет до воскресения нашей Родины, Великой РОССИИ. Кап. В. Высоцкий МОЙ КОРПУС. 1917 Евгений Оглоблев (Кадетская Перекличка № 43, 1987г.) По случаю праздников Рождества и Нового наступающего года, мне вспомнился 1917 год, в корпусе, в Киеве. Хочу поделиться моими переживаниями, связанными с этим тяжелым годом. Мне было 12 лет, и я только что из Алексеевского пансиона поступил кадетом в Киевский Святого Владимира кадетский корпус. Грозные события в России еще не доходили до Киева, а мы малыши ничего не понимали и жили своей маленькой уютной жизнью, ждали Рождество, ждали отпуск. На праздники мы разъехались еще нормально, и нашу группу сопровождали наши 1-я и 2-я роты. Моя семья жила в Жмеринке, в 450 км от Киева, и Рождество 1917 года мы провели торжественно и радостно. Собралась в последний раз вся моя семья. Но сразу же после праздников мы кадеты получили оповещение из Киева,—снять наши дорогие нам белые погоны, заменить красные околыши и петлички черным и наши пуговицы с орлом и с сиянием также заменить или замазать. Возвращение в корпус у меня оставило самое тяжелое впечатление; поезда, переполненные пьяными солдатами, ругань, драки, придирки к офицерам, а в Казатине на вокзале мы увидели первую кровь, молодой мальчик юнкер был убит за то, что не снял свои погоны. Приехав в корпус, офицеры воспитатели и наши преподаватели нас встретили хмуро и печально. Наши попечители семиклассники (каждый первоклассник имел своего старшего друга однокашника) были особенно внимательны и ласковы и нам малышам передавалось их волнение и ожидание чего-то плохого и страшного. Мало кто из этих юношей 17-18 лет остался в живых, большинство из них погибло в гражданскую войну. В январе 1918 года Киев заняли украинцы, а в марте комиссар Муравьев с красными подошел к Киеву и потребовал его сдачи. Украинцы отказались, и начались военные действия против большевиков, у которых в Киеве оказалось среди всякого сброда много сообщников. Нам первоклассникам казалось, что пока с нами в корпусе первая и вторая роты, вооруженные и отважные, ничего плохого не случится. Вобщем так и произошло, в течение двух месячных боев, нападений и зверств красных нас никто не трогал. Погиб только наш учитель гимнастики капитан Келлер, который был расстрелян около корпуса. Вдруг 16 марта без всякой причины железнодорожное депо открыло по нашему зданию ожесточенную стрельбу. Убили двух кадет 5-го класса, и было 16 человек раненых; больше всех пострадали 2-я и 3-я роты,—их окна находились под обстрелом. В городе и в корпусе начался голод, недоедание, жизнь стала трудная, тяжелая, в Киеве начались обыски, насилия, убийства, все ожидали немецкую оккупацию. Наступил апрель, приближалась наша замечательная южная весна, близилась Пасха и с нею надежда побывать дома у своих. Вернувшиеся из отпуска кадеты в один незабываемый вечер сообщили нам, что еще не все потеряно: они узнали от своих отцов офицеров, что где-то на юге России воскресает что-то новое — Русская Добровольческая Армия. Корпус всколыхнулся, все кадеты от 1-го и до 7-го класса готовы были ехать на юг и все отдать за Россию. Но скоро пришли чехи и заняли наш корпус, ненадолго, так как ожидали прихода немцев. На страстной неделе, за несколько дней до их прихода в Киев, мой старший друг 7-ми классник пришел со мною попрощаться навсегда, сказав: «Прощай, мой маленький друг, мы будем пробираться на юг России на Дон, а ты останься верен нашим кадетским идеям, и как мы, взрослые, до конца жизни будь белым рыцарем». Мы распрощались; я так ему завидовал, что он будет воевать за Россию. Ему уже тогда исполнилось 17 лет. Евгений Оглоблев Париж
Vadimus : Кроме того, хочу опубликовать портреты выдающихся военачальников Российской Империи, чьи имена мы часто вспоминаем: Генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин (1872-1947). Художник Д. Трофимов Верховный Правитель России адмирал Александр Васильевич Колчак (1874-1920). Художник Р.В. Былинская Генерал-лейтенант Петр Николаевич Врангель (1878-1928). Художник В. Мирошниченко Генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский (1881-1919). Художник Д. Трофимов Генерал-лейтенант Михаил Константинович Дитерихс (1874-1937). Художник Д. Трофимов Генерал-лейтенант Владимир Оскарович Каппель (1881-1920). Художник Р.В. Былинская Генерал Федор Артурович Келлер (1857-1918). Художник В. Мирошниченко Генерал-лейтенант Сергей Леонидович Марков (1878-1918). Художник Р.В. Былинская Генерал-лейтенант Евгений Людвиг-Карлович Миллер (1867-1939). Художник В. Мирошниченко (с детективной судьбой) Генерал от инфантерии Михаил Дмитриевич Скобелев (1843-1882). Художник В. Мирошниченко Генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич (1862-1933). Художник Д. Трофимов Разумеется, это не все полководцы, просто столько портретов в хорошем качестве у меня есть.
Полтаржицкий: Еще и еще раз браво, Vadimus ! Особое спасибо за портрет Колчака. Вчера посмотрел неплохой документальный фильм " Дело генерала Корнилова", впечатления противоречивые, но все большей частью положительные . Читая каждое новое письмо бывших кадетов невольно возвращаюсь к поразившим меня страницам книги Степанова Каталог: Художественная литература »•» Исторический роман Степанов, Г.Г. Закат в крови Издательство: М.: Советский писатель Переплет: твердый; 672 страниц; 1989 г. ISBN: 5-265-00639-7; Формат: стандартный Язык: русский На сайте с 28.02.2006 Аннотация Роман возвращает нас в годы гражданской войны. В центре повествования - судьба белогвардейского офицера, совершающего мучительный путь познания в мире, расколотом революцией. Корнилов, Деникин, Врангель - вот те этапы агонии белого движения, участником которого был поручик Ивлев, решивший в конце концов остаться в России, с тем чтобы отдать себя суду народа, против которого он сражался. С нетерпением жду дальнейших повествований !
Vadimus : 2 Полтаржицкий Также рекомендую неплохой док. фильм - "Юнкера - последние рыцари России" Там много и о кадетах...
Полтаржицкий: Спасибо,Vadimus . Постараюсь обязательно найти и посмотреть !
Alex: Великолепная портретная галерея!!! Спасибо!!!
AdminSVU: Добавил портреты в фотогалерею в раздел "Полководцы" http://mnsvu.org/gal/5/categories.php?cat_id=41 Посмотрите, имена и отчества не перепутаны?
Vadimus : AdminSVU Андрей - я внес все правки и перепроверил.
Vadimus : РАПОРТ ДИРЕКТОРА 3-ГО МОСКОВСКОГО КАДЕТСКОГО КОРПУСА ПОЛКОВНИКА Г. Ф. ГИРСА в Главное управление военно-учебных заведений об участии кадет корпуса и юнкеров Алексеевского военного училища в борьбе против большевиков 27—30 октября 1917 г. (8 ноября 1917 г.) 27 октября, ввиду назревающих событий в Москве, начальник Главного управления военно-учебных заведений генерал-лейтенант Хамин лично передал мне распоряжение организовать самооборону из воспитанников корпуса, вооружив их винтовками. Ввиду последовавших возражений, начальник Главного управления генерал-лейтенант Хамин тогда же согласился, что оборона корпуса может быть осуществлена лишь через посредство домового комитета, подобно тому, как эта оборона проведена уже была во многих частных домах города Москвы. Вопрос относительно привлечения воспитанников к самообороне я уже считал совершенно исчерпанным, тем не менее совершенно неожиданно в ночь с 27 на 28 октября я получил письменное распоряжение от помощника командующего войсками округа от 27 октября о том, чтобы я отправил воспитанников старших классов в распоряжение начальника Алексеевского военного училища для организации им обороны корпуса и несения караульной службы. Признавая, что вооружение воспитанников повлечет за собой активное участие их в политической жизни страны, что коренным образом противоречит основному принципу, положенному в организации наших учебных заведений, я не счел возможным, по приведенным основаниям, исполнить полученное распоряжение, о чем я и поставил лично в известность начальника Алексеевского военного училища. К сожалению, благодаря установившимся непосредственным сношениям между юнкерами и воспитанниками, содержание упомянутой бумаги помощника командующего войсками сделалось известным воспитанникам первого возраста, что привело их в сильное волнение. Чтобы успокоить их и выяснить настоящее положение вещей, я в присутствии воспитателей этого возраста выстроил воспитанников и уверил их, что начальник Главного управления военно-учебных заведений, начальник Алексеевского военного училища и я пришли к соглашению, что воспитанников не следует отправлять в училище, так как это может повлечь за собой массу нежелательных и серьезных последствий. Однако, несмотря на мои разъяснения и на принятые как мною, так и воспитательным составом 1-го возраста меры, чтобы удержать воспитанников этого возраста в здании корпусов, им в числе 65 человек удалось все же проникнуть в здание Алексеевского военного училища, где по распоряжению начальника училища, без моего ведома, они были переодеты в юнкерскую форму и вооружены винтовками. После произвольного ухода воспитанников из здания корпуса, когда это сделалось мне известным, я и подлежащие воспитатели пошли в училище, где настойчиво уговаривали воспитанников вернуться в корпус, угрожая даже тем, что в случае непослушания они будут считаться выбывшими совсем из корпуса и назад приняты не будут; однако и эти уговоры остались безрезультатными. После происшедшего все ушедшие воспитанники 7-го и 6-го классов перешли в распоряжение начальника Алексеевского военного училища и были привлечены им к несению караульной службы в здании училища. В ночь с 28-го на 29 октября из чинов корпуса мною была организована наружная охрана зданий корпуса для оказания противодействия злоумышленникам и хулиганам. 29 же октября с 12 час. дня без всяких предупреждений со стороны революционных войск была открыта орудийная стрельба по Алексеевскому военому училищу и корпусу. После первого же выстрела воспитанники из своих помещений были переведены в более безопасное место, то есть в коридор нижнего этажа. Из 200 снарядов, выпущенных по корпусу, было 18 попаданий, нанесено много повреждений крыше и самому зданию, особенно 4-му и 2-му возрастам, подробный рапорт о чем уже представлен за № 4004: повреждения в 4-м возрасте столь значительны, что воспитанников этого возраста пришлось перевести в помещение 1-го возраста, и впредь до окончания ремонта помещать воспитанников в 4-м возрасте не представляется возможным. Никто из воспитанников, чинов корпуса и их семейств не пострадал, за исключением кадета IV класса Бориса Уманова, умершего от раны, полученной в живот во время несения им караульной службы в Алексеевском военном училище. Должен освидетельствовать, что все воспитанники корпуса, переживая в эти дни тяжелые испытания, сохранили спокойствие и проявили энергию в деле обслуживания своих нужд, так как большинство прислуги в эти дни покинуло здание корпуса. 30-го октября, после переговоров специально командированной делегации в Революционный совет, орудийная стрельба прекратилась, причем у всех чинов корпуса было отобрано оружие. После наступления успокоения в городе воспитанники корпуса увольнялись мною в отпуск впредь до распоряжения, но не иначе, как по прибытии за ними родителей или родственников. В ближайшем будущем (с четверга 9 ноября) я имею в виду возобновить занятия во всех возрастах, но вместе с тем, считаясь с неустойчивостью положения, я не предполагаю препятствовать взять детей домой тем из родителей, которые пожелали бы иметь их при себе. Воспитанники, взятые временно на попечение родителей, будут полагаться в бессрочном отпуску, и к известному моменту они будут привлечены для сдачи пройденных отделов. Ремонт здания корпуса потребует продолжительного времени и больших расходов. Воспитанники 7 и 6 классов, (...) не исполнившие моего приказания и ушедшие в Алексеевское военное училище вместе с юнкерами училища, были переданы, после сдачи училища, Революционным комитетом для содержания в Московскую военную тюрьму. Мною тотчас же были приняты меры при участии родительского комитета для освобождения воспитанников из места заключения, так как согласно условиям заключенного соглашения, пленные той и другой стороны должны были пользоваться полной свободой; в настоящее время все они уже освобождены, но мне не представляется возможным вернуть их в корпус, так как помимо моего заявления об их исключении, после всего ими пережитого я готов был бы оказать им снисхождение, к сожалению, препятствием служит то соображение, что их возвращение неизбежно осложнит жизнь учебного заведения и воспрепятствует нормальному прохождению курса для остальных воспитанников. Единственным выходом является роспуск вышеупомянутых воспитанников по домам и предоставление им возможности в дальнейшем держания экзаменов по окончании учебного года. Подписал полк. Гирc. (Российский государственный военно-исторический архив, ф. 725, оп. 51, д. 387, лл. 377-378. Заверенная копия.)
Vadimus : Полковкник В. К. МЕЗЕРНИЦКИЙ ТАК ПРОЛИЛАСЬ ПЕРВАЯ КРОВЬ (Кадеты в боях под Ростовом в ноябре 1917 года) Предисловие До сих пор вопрос о начале Гражданской войны вызывает в России споры и разногласия. Выученики советской исторической «школы» немало поработали над «периодизацией» Русской Смуты, согласно которой Гражданская война началась лишь... летом 1918 года, с выступлением против Советской власти Чехословацкого корпуса в Сибири и Поволжье (большевистским авторам непременно хотелось связать русское сопротивление большевизму хоть с какими- нибудь «иностранцами»). При этом под советскую периодизацию Гражданской войны не подпадает даже легендарный 1-й Кубанский (Ледяной) поход Добровольческой армии (февраль—апрель 1918 г.), не говоря уже о боях партизанского отряда полковника В. М. Чернецова (январь 1918 года) или о «походе Каледина на Ростов» в ноябре 1917 года. Надо сказать, что информации о «походе на Ростов» сохранилось не так уж много, а свидетельства его участников и вовсе наперечет. И в этом нет ничего удивительного: ведь это были буквально первые недели Белой борьбы, первые выстрелы, сделанные белыми воинами, а впереди было еще три долгих и кровавых года, завершившихся (для уцелевших) изгнанием... Тем ценнее предлагаемый вниманию читателей отрывок из воспоминаний полковника Мстислава Владимировича Мезерницкого, осенью 1917 года командовавшего ротой в Юнкерском батальоне штабс-капитана В. Д. Парфенова — одном из первых белых вооруженных формирований. (Не вполне ясно, в каком чине был в это время М. В. Мезерницкий, скорей всего —поручик или штабс-капитан. Весной 1919 года он уже был капитаном или есаулом, так как около полугода служил по Кубанскому казачьему войску, а весной 1920-го, после неоднократных настойчивых ходатайств генерала Я. А. Слащова, был произведен в полковники и в этом чине закончил войну.) 22-летний Мстислав Мезерницкий приехал в Новочеркасск 4 ноября 1917 года (1) и записался в «Организацию кадров по воссозданию Русской армии» («Алексеевская организация») под номером 7 (первым был основатель и руководитель организации, «отец Белого дела» генерал-от-инфантерии М. В. Алексеев). На Дону тогда еще не было ни Л. Г. Корнилова, ни А. И. Деникина, ни С. Л. Маркова, ни А. П. Кутепова... Белую борьбу возглавили М. В. Алексеев, буквально по одному человеку набиравший добровольцев, и Донской атаман, генерал-от-кавалерии А. М. Каледин, безуспешно пытавшийся вдохнуть силы и порыв в уставшее от войны и распропагандированное казачество. Войск у генералов Алексеева и Каледина практически не было. Кроме того, старым русским военачальникам было трудно первыми начать боевые действия против русских людей, пусть и опьяненных духом большевизма и анархии. «Было страшно пролить первую коовь», — скажет потом Атаман на заседании Войскового Круга.(2) Перед большевиками же подобных моральных проблем не стояло, и самозванный Военно-Революционный комитет, сорганизовавшийся в Ростове-на-Дону в первые же дни после переворота в Петрограде, решительно взял курс на провокацию и развертывание вооруженного конфликта, сделав ставку на разнузданную солдатню запасных пехотных полков и послав делегатов в Севастополь — просить поддержки у черноморских матросов (три транспорта с матросами пришли в Ростов 23 ноября и приняли участие в боях). 2 ноября распоряжением атамана Каледина Ростов, Таганрог и Азов были объявлены на осадном положении. В Ростов был назначен на должность командующего войсками округа генерал-майор Потоцкий, сделавший попытку ликвидировать подрывную деятельность большевистской газеты и предотвратить передачу оружия из запасных полков в распоряжение Ревкома. Однако сил у генерала на это не хватило... 25 ноября Потоцкий объявил, что «Ростов с 22-го находится в состоянии гражданской войны»(3) и в ночь на 26-е сделал попытку арестовать Ревком. Но и она не удалась. Два дня в городе шла перестрелка, а 28 ноября «доблестные» казаки приняли решение примириться с большевиками, сдав им оружие и выдав своих офицеров во главе с генералом Потоцким. К этому времени было уже очевидно, что развития военных действий не миновать. Вечером 26 ноября атаман Каледин пришел к генералу Алексееву со словами: «Будем, как братья, помогать друг другу... Будем спасать то, что еще возможно спасти». «Все, что у меня есть, рад отдать для общего дела», — отвечал Алексеев (4) предоставив в распоряжение атамана те 300—400 штыков добровольцев (по разным оценкам), которыми располагал в этот момент. В составе колонны донского полковника Кучерова ушел на Ростов и Юнкерский батальон. Именно юнкерам и кадетам выпало на долю первыми вступить в бой. Поднять казаков оказалось не так-то просто (потребовалось даже присутствие в передовых цепях самого Каледина), и основная тяжесть первого дня боевых действий легла на детские плечи. «Вы знаете, какой бы я им поставил памятник? Грубый гранит — громадная глыба, а наверху разоренное орлиное гнездо с мертвыми орлятами. И сделал бы надпись: "Орлята умерли, защищая родное гнездо, где же были орлы, донские казаки?"», — скажет потом генерал Алексеев (5). В проповеди после панихиды по погибшим архиерей (6), обращаясь к мертвым кадетам, сказал: «То, что вы здесь, указывает нам, что нужно делать. Нужно делать то, что делали вы, защищая Церковь и Родину. Объявлена война всему христианству. Вот первые мученики. Дети, простите нас и примите последний поклон от нас вы, отдавшие жизнь свою за Христа. Христос с вами!..» 2 декабря добровольцы и казаки взяли Ростов. «Была пролита кровь и радоваться нечему. Мне тяжело. Я исполняю свой гражданский долг... Овации мне не нужны», — с такими словами обратился атаман Каледин к приветствовавшему его населению освобожденного города (7). Он предвидел дальнейшую эскалацию кровопролития и скорбел об этом. «Я не стану вас призывать проливать свою и чужую кровь, — волнуясь, говорил на заседании Войскового Круга ближайший помощник атамана «Донской Баян» М. П. Богаевский (брат известного белого генерала). — Но когда приходят чужие и отнимают у нас Ростов, я заявляю: не боюсь я этой крови, ибо на ней строится великое будущее, так как пришел смертный час России, а мы и Россия еще не хотим умирать...»" И на всем протяжении борьбы, борьбы если не за жизнь, то хотя бы за честь гибнущей России, — в первых рядах были мальчики-кадеты. Капитан В. С. Новиков писал о них много лет спустя: «Они говорили басом, чтобы казаться старше. Они изнемогали под тяжестью солдатской пехотной винтовки... Они совершали огромные, никакими уставами не предусмотренные переходы. Они тонули в реках, замерзали в снегах, безропотно голодали, переживали отчаяние безнадежности... Они усеивали своими детскими костями просторы Дона, Кубани, Таврии.... Они ходили в штыковые атаки, метали ручные гранаты, сидели на пулеметах, на орудиях, на бронепоездах... Слово «кадет» стало самым ненавистным и самым яростным символом для революционной черни. И национальная история России впишет, уже вписала их безвестные имена в самые светлые и самые жертвенные скрижали своей героики. И новые поколения очистившейся и возрожденной России почтительно склонят головы перед их бессчетными и безыменными могилами» (8). Автор публикуемых воспоминаний, полковник Мезерницкий, 27 ноября 1917 года ходивший с кадетской ротой на Ростов, был человеком, бесспорно, неординарным, с незаурядным и сложным характером. Сочетавший в себе достоинства строевого офицера старой регулярной Армии (строгое поддержание воинской дисциплины, беспощадная борьба с грабежами, неприязнь к «новомодным» формированиям Гражданской войны, но в то же время и повышенные требования к воссозданию старых частей, носившему порой опереточный характер) с известной долей непредсказуемости, почти авантюризма, готовности к нестандартным и рискованным решениям, — Мстислав Владимирович представляется нам едва ли не идеальной фигурой для Гражданской войны, одним из тех, кто творил эту эпоху и сам был одновременно ее продуктом. (9) Ко всему прочему, Мезерницкий, по-видимому, обладал тяжелым и неуживчивым характером (едва ли не единственный, с кем ему удалось сработаться, был генерал Я. А. Слащов-Крымский, сам человек весьма своеобразный), что видно и в предлагаемом вниманию читателей отрывке. Желчность и резкость характеристик своих боевых товарищей и начальников, нелицериятные оценки многих сторон зарождающейся Добровольческой армии, вообще нередко встречающиеся в Белой мемуаристике, охотно подхватывались и брались на вооружение (да берутся и по сей день) как большевистской, так и либеральной историографиями, стремящимися приписать отдельные грехи Белому Делу в целом. Но, думается, лучший ответ на это дал... сам Мезерницкий. Ведь и после многочисленных нелестных слов об «игре в солдатики», «ссорах и вражде», которые могут показаться современному читателю признаками разочарования во всем Белом движении, Мстислав Владимирович не бросил Армии, не отошел от борьбы и уж, конечно, не пошел искать правды во вражеском стане. По распоряжению генерала Алексеева он уехал на Северный Кавказ создавать там подпольные офицерские организации, участвовал во взятии Ставрополя в июле 1918 года, затем командовал пластунским батальоном, партизанским отрядом, конным дивизионом и полком, а по нашему мнению, был достоин и большего (генерал Слащов считал, что успеху карьеры Мезерницкого мешали только его «молодость и отсутствие послужного списка» (10). Это о нем переговаривались по прямому проводу, «был слышен артиллерийский огонь, предполагаю, что там находится Мезерницкий...» (11) и это он стал одним из первых (в первом десятке) кавалеров ордена Святителя Николая Чудотворца (в выработке Положения о котором участвовал) «за то, что в бою 25 мая 1920 года под дер. Давыдовкой лихой конной атакой во главе двух эскадронов своего полка опрокинул конницу противника, чем помог нашей пехоте занять названную деревню. В бою 26 мая под с. Акимовка конной атакой опрокинул пехоту противника, причем захватил 700 пленных и несколько пулеметов» (12). Полковник Мезерницкий не оставил генерала Слащова, когда тому пришлось покинуть ряды Белой армии, не оставил его и когда в ноябре 1921 года легендарный «генерал Крымский» совершил до сих пор не объясненный и, наверное, опрометчивый поступок, уехав из Константинополя в РСФСР (оба они погибнут впоследствии от чекистских пуль). История принятия этого решения Слащовым и несколькими его соратниками — их отъезд в Совдепию и, главное, цели и мотивы этого отъезда — представляется еще до сих пор темной и весьма загадочной. Отметим лишь, что и в воспоминаниях Слащова, и в воспоминаниях Мезерницкого, несмотря на встречающиеся стандартные «покаянные» фразы, в сущности, отсутствует дух какого- либо раскаяния перед советской властью (воспоминания Мезерницкого в этом отношении даже более агрессивны. Однако не нужно забывать, что это авторская рукопись, а не официальное советское издание, которое при дальнейшей подготовке к печати могло подвергнуться «редактированию», как, вполне возможно, произошло с книгой Я. А. Слащова «Крым в 1920 г.»). «В октябре (1917 г.), повинуясь призыву бывшего главнокомандующего ген. Алексеева идти спасать Россию от врагов внешних и врагов внутренних, немцев и их ставленников большевиков, продающих русский народ в кабалу Германии, я поехал на Дон», — начинает свои воспоминания полковник Мезерницкий (13). «Собрать новую армию взамен разложившейся на фронте и продолжать борьбу с германским нашествием,причем большевики рассматривались как ставленники немцев», — определяет цели вождей Белого движения генерал Слащов, приехавший на Дон 23 декабря 1917 года, подчеркивая, что идея Отечества «должна была двинуть массы на борьбу с иноземным нашествием и прежде всего против Соввласти, которая тоже рассматривалась руководителями Доброармии как иноземный элемент»" (14) С этой идеей приходили в Добровольческую армию ее первые бойцы, ее пронесли они и через три года тягчайших военных испытаний. Воспоминания полковника М. В. Мезерницкого сохранились среди документов Российского Государственного Военного Архива (Москва), куда они поступили, по-видимому, в 1920-е годы как материал, подготовленный, но не появившийся в советской печати. Надо сказать, что советское руководство вообще старалось переключить вернувшегося в Россию генерала Слащова и его соратников исключительно на литературную деятельность. В документе, составленном «товарищами» Л. Д. Троцким и И. С. Уншлихтом и утвержденном на заседании Политбюро ЦК РКП(б), особо подчеркивалось: «главная работа группы Слащова должна состоять в писании мемуаров за период борьбы с Советской Россией» (15) Готовились к изданию мемуары Мезерницкого и в последнее время, однако в настоящей публикации они печатаются непосредственно по тексту архивной машинописной копии (16) с восстановлением мест, вымаранных советскими редакторами (случаи, когда эти «исправления» носили явно выраженный идеологический характер, отмечаются особо), и сохранением основных особенностей авторской орфографии и стиля. Текст воспоминаний был выявлен в архивных фондах и предоставлен для публикации Н. Д. Егоровым. Заголовок дан публикаторами. А. КРУЧИНИН (подготовка текста и предисловие) ПРИМЕЧАНИЯ 1. Все даты приведены по старому стилю. 2. Цит. по: Деникин А. И. Очерки Русской Смуты. Т. II. Борьба генерала Корнилова. Август 1917 г. — апрель 1918 г., Paris, Povolocky & С-iе, [1922]. Стр. 173. 3. Две недели событий на Дону. Из дневника неизвестного офицера // Белый Архив. Сборники материалов по истории и литературе войны, революции, большевизма, белого движения и т. п. под редакцией Я. М. Лисового. Тт. II-III, Париж, 1928, стр. 207. 4. Деникин А. И. Указ. соч., стр. 173. 5. Треплев К. Поход Каледина на Ростов // Донская волна. Еженедельник истории, литературы и сатиры. Ростов-на-Дону, 1918, № 4, стр. 12. 6. Сестра милосердия М. А. Нестерович-Берг, описавшая панихиду в своих воспоминаниях (Нестерович-Берг М. А. В борьбе с большевиками. Париж, 1931, стр. 79, 80), называет его «новочеркасским митрополитом», но, скорее всего, это был епископ Аксайский Гермоген, впоследствии подвергавшийся преследованиям большевиков за надгробное слово по убитым белым воинам (см.: Красный террор в годы гражданской войны // Грани: Журнал литературы, искусства, науки и общественно-политической мысли. №161, М., 1991, стр. 184, 185). 7. Треплев К. Указ. соч., стр. 13. 8. Там же. 9. Новиков В. С. Соприкосновение с армией // Военная быль. Издание Обще-Кадетского объединения. № 61, Париж, 1963,стр. 37,38. 10 РГВА. Ф. 39660, оп. 1, д. 347. л. 115. 11. Там же. Д. 182, л. 303. 12. Приказ Вооруженным Силам Юга России 11 июля 1920 г. № 167 // Великая Россия, Севастополь, 1920, № 69 (481), 23 июля, стр. 2. 13. РГВА. Ф. 7, оп. 5, д. 140, л. 235. Весь вступительный абзац, содержащий эту фразу, был несколько раз перечеркнут советским редактором. 14. Слащов Я. А. Крым в 1920 г. Отрывки из воспоминаний. М.- Лг.: ГИЗ, [1924], стр. 16. 15. Возвращение генерала Слащова // Неизвестная Россия, XX век. [Кн.] III. [М.]: Историческое наследие, 1993, стр. 113. 16. РГВА. Ф. 7, оп. 5, д. 140, лл. 238—242. Офицерство, юнкера и кадеты с каждым днем прибывали все больше и больше. Но в то же время и местные большевики с прибывающими казаками-фронтовиками начали подымать все сильнее и сильнее голову. Старики просили Каледина и Богаевского о сформировании из них дружин для защиты Дона. Но правительство не соглашалось. В общежитии становилось все теснее и теснее. Сюда прибывали, главным образом, рядовое офицерство и мальчуганы, гвардейцы же и кавалеристы являлись только регистрироваться, да и то не все, размещались же они по частным квартирам или знакомым. Генерал Алексеев жил в отдельном вагоне где-то на дальних путях станции. На другой день [после] моего приезда, т. е. 5-го ноября, по городу стали циркулировать слухи, что прибывшие казаки-фронтовики хотят арестовать и убить Алексеева. Я с одним офицером поехал в Европейскую гостиницу к полковнику Веденяпину, которого знал еще по офицерскому союзу, рассказал ему про циркулирующие слухи и просил разрешения послать караул к вагону. Разрешение было получено, и я немедленно, собрав караул, поехал на вокзал. Мне хотелось познакомиться с ген[ералом] Алексеевым, которого я еще ни разу не видел. В вагон прибыли около 12 часов ночи. Алексеев уже спал, и нас встретил его адъютант ротм[истр] Шапрон-де-Ляре/1*/, предупредив, чтобы мы несли охрану незаметно для старика, так как он против всякой охраны и будет недоволен, увидя, что офицеры затрудняют себя ради него. Но нам не повезло. Ввиду порчи водопровода Алексеев пошел утром умываться в общую уборную, а не в свою, и увидел нас. Вызвав меня, он пожурил и приказал впредь не выставлять к нему никаких караулов и пригласил всех к себе пить чай. За чаем зашел разговор о дальнейших видах нашей организации. Я высказал ему свой взгляд на офицерские части/2*/, а также заявил, что несмотря на только что начавшуюся организацию, уже чувствуется сильный недостаток в деньгах, и предложил генералу раздобыть прекрасный станок для печатания керенок /3*/ и бумагу, но Михаил Васильевич резко восстал, сказав, что у нас святая цель и он никогда не пойдет ни на какой подлог, он верит в русский народ и убежден, что имущие классы пойдут к нему на помощь и средства будут, а офицерство исполнит свой тяжелый долг. На большевиков он смотрел как на авантюру утопистов, за немецкие деньги разрушающих все для создания царства Божьего на земле. А народ... народ, благодаря темноте, упивался свободой и творил анархию и произвол в стране. В продолжительность и крепость [власти] большевиков он не верил. Пройдет год-два, и русский народ образумится и поймет, к чему привели его большевики, кто враг, кто друг. Это первый раз я видел ген[ерала] Алексеева. Но образ его и сейчас, когда я пишу эти строки, встает у меня перед глазами. Маленький старичок с курносым носиком и добрыми, умными и печальными глазами, в стареньком засаленном кителе, с Георгием на шее /4*/. Это был идеалист, принесший все на алтарь родины, ничего не требующий для себя и веривший, что и другие поступят так же, как и он /5*/. Через несколько дней начали формироваться части. Был сформирован юнкерский батальон, командиром роты которого был назначен я, и 1-й Георгиевский офицерский полк. С Барочной /6*/ юнкерский батальон перевели на Грушевскую улицу в помещение лазарета. И было пора. На Барочной началось пьянство и безобразия, развращающе действовавшие на юнкеров и кадет. Лично мне было так противно бывать там, что за полтора месяца пребывания в Новочеркасске я был [там] всего 2 раза, и то по делам службы. На Грушевской мы зажили своей маленькой жизнью. Получив винтовки, приступили немедленно к занятиям как строевого обучения, так и общего. Хотелось дать мальчуганам возможно больше взамен лишенного правильного школьного образования. В начале это пошло довольно трудно, а когда начало налаживаться, пришлось бросить, т. к. бои и служба отнимали все время. К границе Донской области стали подходить части красных. Донской есаул Чернецов с разрешения атамана в несколько дней сформировал партизанский отряд из зеленой молодежи для борьбы с красными. Студенты начали формировать боевые и санитарные отряды. Сами казаки шевелились мало. Приходившие фронтовики были распропагандированы. У стариков, видимо, порыв остыл, и к Чернецову не шли. Офицерство прибывало все больше и больше. Интеллигенция и старые казаки относились к нам очень хорошо, остальное население с каждым днем смотрело на нас все мрачнее и мрачнее. Мы уже были не просто беженцы, а являлись организованной силой — врагом большевиков, и скорый их приход начинал чувствоваться все больше и больше. С другой стороны, и мы сами подливали масло в огонь. Дикие попойки в различных вертепах не могли способствовать усилению симпатий к нам. Устраиваемые собеседования с офицерами результата не давали. Начались одиночные убийства офицеров на глухих улицах. Лично в меня стреляли два раза, причем во второй раз из ворот соседнего дома, где мы стояли. Это уже верх нахальства. Приходилось быть все время настороже, а по вечерам ходить и ездить с револьвером наготове. В конце ноября в Ростове образовался штаб красной армии, который захватил город в свои руки. Какие переговоры шли между Калединым и Ростовом, я не знаю. Но 26/Х1 юнкерский батальон получил приказ идти на Ростов. Великая радость охватила всех нас. «Ура! Мы признаны как сила, нам и никому больше поручено взять Ростов! О, мы покажем, что мы не мальчики! Умрем, но оправдаем надежды "дедушки" (Алексеева)!» Бедные, милые и чистые мальчики, много ли вас вернется?! Вы первые идете умирать за Русь, за русский народ. Ваша кровь явится искупительницей за все зло, содеянное в былые времена. Не мы, офицеры, а вы — дети. А мы? (Большая половина нас.) Мы, которые должны идти впереди, мы остаемся здесь со своими женами ожидать, когда вы сокрушите Ростов. Не нужно забывать, что только одних зарегистрированных [офицеров] было около 1000 человек, а сколько еще проживающих так, без регистрации. Штыков же было 300. С тяжелым чувством я отдал приказ перейти батальону в училище одеваться и снаряжаться, т. к. большинство мальчишек было в одних летних гимнастерках. Как скоро в городе узнали, что мы идем на Ростов, ко мне толпами повалили добровольцы. Но кто? Опять дети — кадеты и гимназисты (студенты шли в студенческие дружины). Большинство отправлялось обратно домой, у меня и своих ребят довольно, делу не помогут, а сами погибнут. Несмотря на это, когда мы выгрузились у Нахичевани, у меня в роте было не 70 человек, с которыми я выступил, а около 140. Где и как они раздобыли винтовки и как попали в вагон, не знаю, т. к. офицерам было строго запрещено их брать. К вечеру кое-как обмундировались и выступили на погрузку. Отряд состоял из юнкерского батальона [в] 150 чел.. Георгиевского офицерского полка [в] 120 чел., взвода юнкеров Донского училища, 4 пулеметов и 1 броневика. Командовал отрядом полковник Хованский. В полночь эшелон отошел от Новочеркасска. Начальствующие лица собрались у Хованского за получением задач. План был такой. В темноте подойти возможно ближе к Нахичевани, захватить станцию, пустить конную разведку вдоль железной дороги на Ростов, пешую разведку с броневиком через Нахичевань, а самим ждать подхода юнкерских батарей, студенческих и казачьих дружин, которые должны были идти вслед за нами. Мне было приказано взять станцию. К 5 часам поезд подошел на расстояние полутора верст к Нахичевани. Я выгрузился, объяснил задачу и, взяв человек 10 кадет, отправился. Уже светало. Мы бегом пошли к станции, рота шагом двигалась за нами. Застава, охранявшая станцию, без выстрела сдалась, была арестована и обезоружена. Не успела еще подойти рота, как к станции подъехали четыре красноармейца. Увидя нас, один крикнул: «Золотопогонная сволочь уже здесь! Бей их и айда к нашим!» Но было уже поздно. На выстрелы вбежали юнкера и через секунду двое из красных валялись с пробитыми лбами, а другие двое бились в руках державших их юнкеров. Так пролилась первая кровь. К подходу отряда мои заставы уже вели редкую перестрелку с частями красных. Едва подошел эшелон, юнкера-казаки быстро вывели лошадей и рысью пошли вдоль полотна. Между тем с броневиком что- то приключилось и его нельзя было довести, оттого [и] высылка пешей разведки несколько задержалась, когда же ее собрались выслать уже без броневика, было поздно: красные выходили из города, приходилось принимать бой. Юнкера заняли левую сторону от дороги, офицеры правую. Я принял весь участок юнкеров. Мои заставы быстро отходили под напором красных, которых вываливалась целая туча из города. Но сразу было видно, что это не организованная часть, а масса, валящая вперед густой толпой. Я приказал всем залечь и на огонь противника не отвечать. Уже появились раненые. Противник все ближе и ближе. Наконец остается не более 100—150 шагов. «Встать. Огонь». Секунда... и все поле бежит, преследуемое нашим пулеметным и ружейным огнем. Я двинул батальон вслед бегущим, но пришлось остановиться, т. к. противник обошел наш правый фланг и стал сильно теснить его. Решено было ждать подхода остальных частей. Это было 9 часов утра. Пошел дождь и снег. Я хотел покормить юнкеров. Но оказалось, что машинист, испугавшись обстрела, ушел назад и увез с собой наши кухни. Резервные дружины не подходили. Противник снова повел наступление и снова с тем же результатом. В общем, красные за день пытались наступать четыре раза и безрезультатно. Мы удержали станцию, но с какими потерями! У меня в роте из 140 осталось 65, то же было и в других ротах. Да, мальчуганы показали, что умеют воевать. Но к вечеру стало ясно, что дальше они выдержать не смогут. Со вчерашнего дня они не ели и не спали, промокли насквозь и заледенели. Некоторых без сознания выносили из окопов. Часов в 5 пришел паровоз с 2-мя вагонами за ранеными и убитыми, и доктор передал, что главное командование решило повести наступление завтра с утра и нашему отряду приказано с наступлением вечера отойти на ст[анцию] № /8*/. Едва стало темнеть, полк[овник] Хованский отдал приказ отходить. Мне с моей ротой малышей приказано прикрывать отход. Я приказал офицерам выделить наиболее слабых и отправить их теперь же, а сам с остальными предполагал остаться еще часа на два. Но мальчуганы взбунтовались и ни за что не хотели уходить, пока рота остается на позиции. Ни приказания, ни уговоры не помогли. Ввиду того, что противник перестал проявлять всякую активность, а также большинство из моих слабых еле держались на ногах, я ушел раньше предполагаемого времени. Едва мы вышли в сравнительно безопасное место, как силы начали многим изменять, и в конце концов картина получилась такая, что мне пришлось нести на руках одного кадета 4 класса, а другой опирался мне на руку. То же было и у большинства юнкеров. Несмотря на такую усталость ни один не бросил ружья, а многие тянули и по два, как трофеи, взятые в первом бою /9*/. Придя на ст[анцию] N. где собрался весь наш отряд и где помещался штаб других отрядов, я поинтересовался узнать, почему они так опоздали. Оказалось, что они пришли на станцию только в 9 часов утра; идти днем в эшелоне к Нахичевани боялись, а пешком далеко и пришли бы поздно, а потому решено начать наступление снова с рассветом. Невольно взяла злость. За что же сегодня погибли эти малыши? Для чего пускали, когда не все было готово? Вскоре юнкеров приказано было отправить обратно в Новочеркасск, ввиду того, что с уходом частей в городе замечалось какое-то волнение. Большевики не дремали. В Новочеркасск вернулись изодранные, усталые и грязные, но гордые чувством исполненного долга. Количество убитых товарищей в соборе /10*/ и раненых в госпиталях доказывало серьезность боя. Дамы забросали нас цветами. Мы были героями дня. Через день пришло известие, что Ростов пал. «Кадетская перекличка» №59, 1996г. [СНОСКИ] 1• Так в тексте. Правильно — Шапрон-дю-Ларрэ. 2* Выше (л. 236) М. В. Мезерницкий упоминает: «...Мне казалось, что нельзя посылать офицеров, которых и так осталось немного, как пушечное мясо, когда они [еще] потребуются на командные должности в будущей России», —что вызвало следующую пометку советского редактора: «Это признание характерно для белых: пушечное мясо — это солдаты, а офицеры — это власть имущие "будущей России"» (там же). Нет нужды говорить, насколько это несправедливо как в отношении Императорского, так и Белого офицерства, никогда не щадившего себя в боях. З* Денежные знаки, выпущенные в 1917 году Временным правительством, достоинством в 20 и 40 рублей. Примитивность исполнения обусловливала легкость их подделки. 4* Ошибка памяти М. В. Мезерницкого. Генерал-от-инфантерии М. В. Алексеев был кавалером IV степени ордена Св. Великомученика и Победоносца Георгия, носившегося на груди. 5* Характеристика взглядов М. В. Алексеева и впечатления от общения с генералом, от слов «На большевиков он смотрел...» и до конца абзаца, все было вычеркнуто советским редактором. б* В доме № 2 по Барочной улице в Новочеркасске размещалось общежитие для первых добровольцев. 7* Эта фраза была вычеркнута при «редактировании». 8* По-видимому, станция Аксай. 9* Восемь предыдущих фраз (от слов «Я приказал офицерам...» были вычеркнуты при «редактировании», очевидно, чтобы не смущать советского читателя наглядной картиной того, каковы же были «грозные белобандиты», от которых в панике бежали красногвардейские толпы. 10* Погибших во время «похода на Ростов» отпевали в Новочеркасском войсковом соборе.
Vadimus : СПАСАТЕЛИ Ксения Аркадьевна Кутепова (Кадетская Перекличка № 35 1983 г.) Недавно мне переслали письмо и несколько фотографий дома, в котором я успел родиться за несколько месяцев до эвакуации из России. В конце 1981 года, в период моей работы в Москве на постройке нового американского посольства, мне удалось связаться с Людмилой Максимовной. Я узнал, что она больше 65 лет прожила в этом доме и хорошо помнит мою семью. Это известие меня взволновало и обрадовало. Мне захотелось побывать в родном городе, поискать могилы отца и деда и, конечно, познакомиться и поговорить с ней. Подавши прошение на поездку, я начал собирать сведения о прошлом и настоящем города. Через некоторое время из министерства пришел ответ и я с большим огорчением узнал, что мне в поездке отказано. До отъезда из Москвы мне удалось обменяться с Людмилой Максимовной несколькими письмами и даже послать посылку и деньги. В одном из писем Людмила Максимовна так описывает переезд ее семьи во флигель нашего дома: «Мой отец был рабочим на металлургическом заводе, а мать работала прачкой. Жили мы на окраине города в небольшом домике. Тротуаров не было — весною и осенью по улице пройти трудно было, да и далеко до города добираться. Как-то моя мать вашей бабушке пожаловалась, а та ей говорит: «У нас в саду флигель пустует — переезжайте к нам. Ты, Мотя, будешь у меня прачкой работать, а твоя сестра — горничной». Так мы и сделали. Дом продали, деньги в банк положили и поселились у вас во флигеле. С тех пор я здесь и живу». А из последнего письма мне запомнилась следующая фраза: «Три года назад на ваш дом новую крышу поставили ив квартирах батареи установили». Итак, еще не все потеряно, пока хоть один человек признает меня законным владельцем этого дома! Размышляя о судьбе дома и его хозяев, я вспомнил о статье написанной более сорока лет тому назад сестрой моего отца доктором Ксенией Аркадьевной Кутеповой. Статья была озаглавлена «Спасатели» и в ней Ксения Аркадьевна вспоминает о событиях последовавших после взятия города большевиками. Предлагаю эту статью Вашему вниманию. Недавно мне написали из России: «дом на углу все еще стоит на своем высоком фундаменте». Все еще стоит... Этими словами, как ключем открыли в душе тот склад, где немые и неподвижные, но полные таинственной жизни, лежат воспоминания. Воспоминания о тех днях, когда мы были как звери, — людьми вне закона. «Дом на углу» выдвинулся из глубины сознания на передний план. Со своими частыми окнами над высоким фундаментом и с двумя крыльями: одним покороче, на большую проезжую улицу, другим длинным, — по переулку. Разместились и комнаты по порядку: просторная прихожая с мраморным полом, ясеневыми панелями и небольшим помещением вроде каморки для швейцара, за ясеневой же перегородкой. Дальше двенадцать комнат, где жила большая семья хозяев, к тому времени съехавшаяся со всех концов России, человек шесть прислуги и несколько посторонних, бежавших на юг; в числе их и я. Прихожая запомнилась особенно хорошо, так как все события происходили в ней. Как только, бывало, стемнеет, начинаются звонки; не электрические (станция не работала), а громкие, — старинный колокольчик. Звонок за звонком. В доме их ждали, и кто-нибудь уже дежурил в прихожей. Войдет посетитель — его сейчас же за перегородку. В чем дело? И рассказывают. Все больше шопотом. Тогда по России этот «шопот» и начался. Прямо к делу подходили. Времени мало, а дела все серьезные. Город был недавно занят большевиками. За неделю до этого днем был уличный бой между местными рабочими и небольшим отрядом отступавших белых. Они уходили под перекрестным огнем противника. Жители предместья, где отряду пришлось особенно плохо, были на стороне большевиков или, быть может, запуганы ими. И когда часть отступавших отбилась от отряда и разбежалась, кто куда, казалось спасения им быть не могло. Постепенно, однако, выяснилось, что это не так: образовалось даже нечто вроде общества для спасения скрывавшихся в городе белых. Удивительно, как это «общество спасатели» составилось и заработало. Никто, собственно, не знал — как; не собирались ц ничего не учреждали. Мне кажется, началось именно со звонков в доме на углу. Хозяева дома были очень гостеприимные и добрые люди. Молодежь любили, ласкали, всегда охотно принимали, но идей никаких не распространяли и к борьбе не призывали. Для всех было, впрочем, ясно, на чьей они стороне. За перегородкой шепчут: «просили передать, что на набережной в пустой цистерне сидят три юнкера; уже пять дней не ели, озябли до бесчувствия, а выйти в форме нельзя». Кто просил передать и почему именно в дом на углу, не спрашивалось. Сведения из-за перегородки передавались дальше по комнатам. Там шли заседания и тоже почти шопотом. Паспорта самое трудное. Одежда, еда, деньги — пустяки и отнести люди найдутся. Звонки, между тем, не прекращаются. Худая старушка, горничная, с испитым, но добрым лицом, не в пример общему шопоту громко объявляет: «барыня, там эти, как их — спасатели — пришли: два Коли и Толя. Спрашивают, не нужно ли чего сделать?» «Спасатели» стоят в прихожей. Я их часто видела в те памятные дни, но так и не запомнила. Помню только, что большей частью очень молодые люди в ученической форме. Одна из хозяйских дочерей уже объясняет Колям с Толей: — «Снесите вот для тех, что в цистерне, платье и еду; но паспорт всего один; а за деньгами зайдите к тем барышням, которыя приходили вчера». Следующий звонок. В прихожей коренастая фигура, тоже с очень молодым лицом и голосом. Громко заявляет: «я юнкер»! — О, Господи, тише зы! Идите сюда за перегородку. Под солдатской шинелью без погон — юнкерские погоны. «Как вы в таком виде по городу ходите?» «А как же мне? Не могу больше на крыше лежать. Три дня пролежал, потом спустился, да у кухарки под кроватью выспался; очень удобно показалось после крыши; но кухарка перепугана — не позволяет больше, Я бы уехал, да денег нет». Денег не было и у нас, но пришли, будто их звали, вчерашние барышни и тут же, за перегородкой, выдали юнкеру денег на дорогу. Хозяин дома, очень уже пожилой человек, которого звонки беспокоят и волнуют а как не позволить —сидит в гостиной на большом угловом диване и палочками их отмечает. «Восьмидесятый», говорит он, подымая от палочек глаза и с усмешкой глядя на окружающих. Этот восьмидесятый — офицер из чешского легиона. За перегородкой происходит отрывистый разговор. Молодая женщина внимательно и недоверчиво смотрит на красивое, странно румяное и беззаботное лицо чеха. «У вас есть раненый юнкер, которого приютил рабочий, за рабочим следят; дайте нам его адрес, и мы переведем раненого в безопасное место». Женщина молчит, побледнела даже. Потом говорит: «где это безопасное место, скажите мне, и мы перевезем раненого». — «Не могу», — говорит чех. — «И я не дам вам адреса, простите». Чех холодно улыбается и идет к двери. Никто не спросил его, почему он пришел в этот дом и кто его послал. В дверях он сталкивается с двумя спасателями, которые что-то придумали для того же раненого и просят молодую женщину куда-то ехать с ними. Уже час ночи. Старушка горничная впопыхах бежит из кухни и так же громко, как о спасателях возвещает: «обыск». От этого, тогда еще нового, но страшного слова, все в доме притихают. Ощущение тоски и беспомощности от прихожей до кухни. Только старый хозяин дома совсем спокойно подсчитывает свои палочки. Те, что обыскивают, идут прямо к нему: «у вас в доме скрывается прапорщик белой армии. Где он?» — «Вот он», — говорит хозяин, тыкая пальцем белой пухлой руки в свой вязаный жилет: — «чем я не прапорщик?» Те что-то говорят ему, но не очень страшное. И на этот раз они скоро уходят. Следующий вечер отчасти продолжение предыдущего, отчасти нового содержания. Спасатели пришли сказать, что юнкера в цистерне благодарят за еду и одежду, но паспорта не взяли. «Принесите для всех трех. Тогда вылезем». Спасатели сегодня не то озабочены, не то грустны. «Одного нашего ночью угробили. Нам сказали, что тут неподалеку за забором в саду сидят два офицера. Мы пошли посмотреть. Окликаем —не отвечают. Миша-студент один полез через забор, чтобы убедиться. А тут патруль: «Кто такой на заборе? Слезай!» Миша молчит. — «Грабитель это. Стреляй, -- чего там». Выстрелили. Миша свалился в сад. Сегодня утром мы его мертвым нашли. Приезжий он. Кажется Фиалкин фамилия. Жалко. Такой веселый был и храбрый. И хоронили потихоньку, чтобы не расспрашивали. Офицеры-то там, за забором, действительно сидели». Сегодня приходил главный «спасатель», Костя. Еще три юнкера открыты в выбоине брекватера на молу. Обнаружены влюбленной парочкой, уединившейся на брекватер. Костя получил от них записку. В прихожей обсуждают план спасения. Спасти будет очень трудно. Юнкера обессилили: дней десять ничего не ели, и говорят, что два даже встать не могут — ноги отморозили. Придется нести на шинелях. От бухты в гору мимо многочисленных патрулей и часовых. Собрать нужно побольше народу. А тащить через весь город, так как приютить обещал старичок полковник, проживающий далеко на выгоне. «Вина нам дайте, а то те так ослабели, что подняться не могут». За вином пошли к старенькой казачке генеральше. Наливая вино, так и заливалась слезами при мысли, что три мальчика, как загнанные звери, в яме сидят, смерти ждут, а другие мальчики идут их спасать, — ведь каждую минуту рисковали жизнью. Целую ночь мы в доме прислушивались к улице и около двенадцати слышали в стороне бухты беспорядочную стрельбу. А на утро прибежали «спасатели» с лицами бледными, но счастливыми. Удалось спасти всех троих. Дотащили-таки до старичка на выгоне. — «Вино вот только чуть все дело не испортило. Бедные, как хлебнули старого цымлянского, так сразу же и охмелели, и стали песни орать. Пришлось им рты заткнуть. Ух, трудно было в гору бежать. Себя не помнили от усталости, а тут часовые на каждом шагу. Одного Костя придушил». У Кости лицо передернулось — видно страшное это было воспоминание. Едва слышно он проговорил: «кажется, я его не совсем». Когда в тот вечер начались звонки, пришла почтовая чиновница Наташа за платьем для спасенных. «Раненых из Красного Креста всех расстреляли», — рассказывала она, — «все держались молодцами; только один совсем молоденький плакал. Сестра милосердия, что с ними поехала, все его уговаривала: «не плачьте, Жоржик, умрите героем». И еще двух поймали в парке и там же расстреляли. Мы с Лелей видели. Те им говорят: «Умирайте за то, что боретесь против народной свободы». А они так спокойно отвечают: — «Это неправда — мы за свободу-то и умираем». — «Давайте узел, понесу», — говорит Наташа. — «А если патруль спросит, куда несете? Ведь опасно, Наташа. Наташа молчит и только редкие слезинки ползут к подбородку. Наверно, думает о Жоржике, которого сестра уговаривала умереть героем и о юнкерах в парке. Наташа больше к нам не приходила. Дня через два «спасатели» почти насильно усадили ее в отходивший на юг поезд и потом пришли рассказать, что случилось. Почтовый комиссар в тот день неожиданно спросил «Правду ли говорят, что вы очень симпатизируете «мерзавцам кадетам»? Наташа сначала испуганно вскинула на него глаза, потом вдруг, дрожащим, но громким, голосом и не глядя на чиновников, со всех сторон подававших ей знаки, выговорила что в ту минуту ей было дороже всего: >— Они не мерзавцы, а герои». Одна улыбка на женском лице запомнилась мне — родственницы хозяев, уже немолодой женщины. «Такая практичная, недобрая, холодная», — говорили о ней. А было так: молоденький офицер чудом бежал из-под расстрела и позвонил ночью в дом на углу. Оставаться здесь было немыслимо. Он это хорошо знал. Положив голову руки, сидел за перегородкой и сказать ему было нечего. Во все концы из дому пошли разведчики. «Спасатели» метались по городу, как угорелые. И вдруг позвонила та родственница. Она подошла к офицеру и странная улыбка была на ее лице: так должны улыбаться люди, которые впервые услышали голос своей совести, сокровенной души и отозвались на него торопливо, доверчиво и радостно. «Пойдемте ко мне», — тихо сказала она. Не припомнить всех, кто звонил и кто приходил, и рассказывалось в прихожей и за перегородкой этого дома на углу. Но на всю жизнь запомнилось общее настроение как запоминается самое важное в жизни. Страшные были дни, скорбное настроение. Но как назвать иначе? — Оно было вместе и торжественным, оно было героическим. Коли и Толя, Наташа, сестра, уговаривающая Жоржика, старенький хозяин с палочками и практическая родственница в те дни — были героями. Об этом никто не думал. Меньше всего они сами. Когда, потом, пришли немцы и позже — белая армия, невидимое, никем не основанное общество «спасателей» распалось. Как и началось, — само собой. Несколько месяцев спустя чьи-то рассказы о «спасателях» дошли до тогдашнего военного министра белой армии. Он попросил, чтобы ему подали рапорт о них, назвав каждого по имени и фамилии, и описали подвиги. Хотел представить к Георгию. Еще раз шел за перегородкой разговор. Там сидел главный спасатель Костя, в большом смущении: он старался припомнить имена и подвиги. Из фамилий припомнил пять-шесть. С подвигами было уже совсем затруднительно. Будто бы их и вовсе не было. Были, конечно, — и все- таки не было. Казалось невозможным общий геройский порыв расчленить на проявления личной храбрости, молчаливое прекрасное целое раздробить и округлить в громко говорящие подвиги. Костя ушел, обещав принести точные справки, но он их не собрал. Мы больше «спасателей» не видели; никто из них не пришел напомнить о себе и о Георгии. Видно, так и нужно было: то, что они сделали, осталось непрославленным и ненагражденным. Ведь «спасателями» руководил инстинкт могучий и таинственный, как жизнь и смерть, и живущий в душе наряду с инстинктом самосохранения. А сколько было на Руси, в других городах, таких безымянных «спасателей»?.. «... дом на углу» все еще стоит на своем высоком фундаменте. Его окна заколочены, комнаты опустели, и на месте колокольчика пучок заржавленной проволоки. Но дом все еще стоит...
Vadimus : Машура и доктор Н. Ильинская (Кадетская Перекличка № 35 1983 г.) Памяти молодежи, погибшей в Октябрьскую революцию. Тогда тоже было около 2-х часов дня. Помню начал лаять тяжелый пулемет с Курносовского дома на Кудринке. И отвечал ему другой, очевидно поменьше, полегче — со Смоленского. Мы сидели вот так же, против часов в угловой: Машура на диванчике, а я — под фикусом, как сейчас вижу. Верунька гнала нас из столовой — окна на улицу, дескать, залететь может. Домишка наш сотрясался, плохонький, деревянный: но это уже от орудийных;, где-то по направлению Пресни ухало. Сидели мы, а у нее косички наперед висели, это еще до тифа было, после была стриженая головка. Сколько ей было тогда? Лет тринадцать, девчушка совсем. Когда начал тяжелый пулемет я уже не выдержал — надо идти... Ведь масса раненых будет. А Верунька: «В толпе собьют у тебя очки, совсем слепой станешь». А я: «Все равно надо идти. Верунька, где моя краснокрестовская сумка? Ну, помнишь, что и в Японскую со мной была?» — А Машура: «Папочка, я с тобой». — «Спроси мать». А сам запихиваю в сумку бинты, марлю, шприц, морфий. А Верунька? Что-то словно резнуло ее, перекосилась вся, но ничего не сказала Машуре. А когда выходили, на крылечке большим крестом нас проводила, а сама вся белая стоит. Шли прижимаясь к стенкам домов. Машура в осеннем пальтишке такая смешная: выросла из него, руки голые торчат, а тоги длинные, как у цапли. — «Зачем ты пошла, детка?» — «За тобой смотреть — мама знает». Она — за мной! Ребенок! А глазки темные, очень серьезные. «И тебе помочь». «Ну а если нас обоих того?» «Нет. Мама перекрестила нас и будет молиться». — «Ты так уверена?» — «Да». И пошли. Сначала на Кудринке были случайные, легкие: мазнуло кого-то по руке, голову задело слегка. Перевязывал, направлял в Софийскую. — «Да скажите — доктор Беляев послал». Пулеметчики (большевики) с крыши Курнооовского дома стреляют, Бог с ними, туда мы не полезем. Пошли по Никитской. А улица пустая, все притаилось в домах, окна даже занавешены. Пустынная голость улицы как-то странно действует. Смотрю на Машуру: а она шагает себе длинными своими, в черных чулках ногами, и ни о чем, верно, не думает. Когда подошли ближе к Никитским воротам, видим люди бегут и кричат — «Там гимназисты сражаются, совсем дети! Кровью обливаются, а все равно стреляют... Идите, идите туда...». Вот мы и бросились. А у Машуры, как сейчас помню, —- щечки разгорелись и в глазках огонек. «Бежим, бежим скорее, пап...» Одного в гимназической шинельке приволокли двое под руки и прислонили к стенке, а он — серый весь — так и осел. Расстегнул ему шинельку, куртку и понимаю — дело плохо. Не хотел чтобы Маша поняла, загораживаю его собой. Сам поднялся. - «Идем, идем, Машура, он отдохнет здесь. А она все назад оборачиваегрся, думает, верно, что бросили. Ну, а тут и пошло: удары выстрелов, свист пуль — кому руку, кому ногу. Машура — молодец: не дрогнет; бинты подает, шприц натягивает. А ребятишки эти с забинтованными руками, пальцами, даже головами — опять бегут стрелять. Говорю — в больницу идите, дурачье, а они только руками машут. А сами тоже вроде Машуры — 14-15 лет. Какая-то сердобольная женщина им горячий кофе и бутерброды вынесла — у-ух, как они ели! Машура смеялась. Там, у Никитских, жарко было. Вижу: не хватит бинтов, марли, сумка моя пустеет, а тут — стали стрелять из орудия, от памятника Пушкина вдоль по бульвару. Ребята мои залегли в доме (там еще раньше столовая была). Снаряды верх дома сносят: щебень летит, стекло, обломки кирпича. Ну мы там сколько-то задержались, но здание начало гореть, мальчишки порассыпались — кто куда. С ними юнкер — их командир, говорит: «Доктор, уходите, здесь пожар будет сильный и стены обвалятся». Мы с Машурой обратно на Никитскую, а она все глядит, глядит на горящий дом, еле увел ее. Шли себе по Никитской, ну и вдруг какая-то шальная пулька чирикнула меня по правой руке. Ах, ах, Машура, как же мы теперь перевязывать-то будем?! А она сейчас - бинт, хлороформенную мазь и ловко мне перевязку сделала. А крови-то было. Но главное — понимаю: нерв задет, работать дальше не смогу. - «Пошли, Машура, домой». — «А как же эти мальчики?» — «Да ведь они почитай все рассыпались, укрылись, прячутся где-нибудь по домам. Их асе охотно примут». — «А рука у тебя очень болит?» — Морщится Машурино милое личико. — «Ничего, ничего поболит — перестанет» Вижу — не гожусь. Вышли обратно на Кудринку. А там бой идет через Новинский бульвар. Обогнули площадь, осторожно спустились к Зоологическому, а там переулком и проходным двором — к себе во двор. А Верунька к окну приросла — ждет. Я руку прячу, стараюсь улыбаться. А Машура как виноватая стоит, дескать, не уберегла. Глупый ребенок! Но Верунька увидала, конечно: — «Кто перевязывал?» — «Машура». — «Перебинтовать?» — «Нет, все хорошо». — «Как вы поздно, уже шестой час...» — «Много раненых». — «Мамочка, там мальчики, гимназисты сражаются, такие как я. Вот я стрелять не умею, а то бы пошла к ним...» — «Ведь ты же девочка!» — «Ну что ж...». Долго рука болела и долго тянулись серые дни. Машура мне вслух «Войну и мир» читала, кормила с ложечки. Ах-ах-ах...», «Ну, доктор, ты, я слышу, у меня совсем разрумился...». «Нет, нет, ничего, Верунька». «Наверное Машуру вспомнил?» «Нет, нет...». «Помни, всегда помни, как она теперь «там» сияет...». «...Знаю, я знаю...». Операции я уже не смог больше делать, на диагностике использовали меня... Ну, да это не важно. Потом Машура болела тифом. Помню ночи у ее кроватки просиживал, ждал кризиса, выходил все-таки. Выходил, чтобы отдать «туда» на совсем. Худенькая она была, пальчики длинные тонкие, а волосики отрасли, темные; помню — мотала головкой, чтобы со лба сбросить. Училась хорошо, но подружек не было, она не была веселая Машура. Много читала. Любила зверьков, особенно больных. Нашли мы на бульваре белку с переломанной лапкой. Лечили мы ее, лубок наложили, спала в коробке из-под башмаков... Но все равно потом убежала... Собачку не могли завести — кормить нечем, едва самим хватало. А она так хотела — на улице всех собачонок гладила. Но понимала и молчала. Как мы не сделали этого! Простить себе не могу — все, все надо было сделать для нее, всякое ее желаньице исполнить, а их у нее так мало было. А помнишь, Машура, как мы по вечерам гуляли с тобой по берегу Москва-реки? Ах, нет, нет, не надо... Всего 16 лет прожила моя Машура — голод и все вообще сокрушили эту маленькую жизнь. Худела, слабела, — злой ТВС захватил мою Машуру. Не могла вставать, стала глубоко неотвязно кашлять. Питать надо было, а нечем; все отдавали ей, что было, но она не хотела, не ела. Только вот молока доставали — она пила охотно, горячее. Потом не хотела ничего. Любила когда ей читали. И что-нибудь по духовной части. Верунька ездила куда- то в монастырь, доставала книги разные — Жития Святых и писания Отцов Церкви. А Машура почти не говорила, только тихо, тихо... Так тихо и ушла... Даже и сейчас хочется головой о стену биться и выть, и выть... А Верунька? Как кремень. Ни одной слезы, но все молится и молится: и в церкви, и дома. А когда говорит о ней всегда с улыбкой, радостно... А я—до сих пор не могу...
Vadimus : Попался рассказ в "Военной были" На войну! Д. Вертепов — А ну, кто кого? — крикнул мой отец и пустил лошадь карьером. Я за ним. Наравне с нами неподалеку шел дачный поезд, состоявший из нарядных вагонов Минералводской ветки. Несколько мгновений казалось, что не отстаем от поезда, но куда там! — Поезд быстро вырвался вперед и мы перевели наших коней на шаг. Это было около ст. Скачки, между Пятигорском и Ессентуками. Стояло лето 1916 г. Вот уже две недели, как я, окончив славный (желтые погоны — гренадеры!) Владикавказский кадетский корпус, приехал к отцу Пятигорск и мы ежедневно совершаем проездки верхом. Сколько было переговорено за это время! Впервые, отец обращался ко мне, как к взрослому юноше, отечески, а зачастую и по-братски наставляя меня на дальнейший жизненный путь. "Вино, и женщины, и карты", и офицерская честь, и доблесть в бою, и много другое — служили темами наших задушевных бесед. Сегодняшняя же прогулка ознаменовалась принятием одного значительного решения. Надо сказать, что год тому назад, боясь, что война кончится без моего участия, я, увлеченный примером некоторых однокашников, — возымел страстное желание уйти из корпуса с 6-классным аттестатом, за четыре месяца кончить Оренбургское или какое-нибудь другое училище, одеть офицерские погоны (хотя бы прапорщика) и отправиться на фронт. Родители встали на дыбы. Сколько доводов приводилось против моего желания, но я не сдавался. — Ведь, с незаконченным средним образованием ты всю жизнь будешь чувствовать себя недоучкой и не настоящим офицером, — наконец, сказал отец. Я заколебался и вскоре отбросил свою идею — быть “не настоящим” офицером я не хотел. И вот, теперь, когда мне предстояло ждать четыре месяца до приема в сотню Николаевского Кавалерийского Училища (1 окт.), а затем — годичный курс в училище, когда, действительно, трудно было ожидать, что я успею побывать на фронте после производства в офицеры, — отец внял моим настойчивым просьбам и согласился на мою поездку на фронт, тем более, что обстоятельства для этой поездки складывались чрезвычайно благоприятно. Мой отец, изверившись в возврат к жизни своей атрофированной руки — результат ранения в конной атаке, в декабре 1914 г., после полуторагодового бесплодного лечения, решил бросить лечение и вернуться в полк. Он был назначен начальником эшелона пополнения казаков, следовавшего вскоре в 1-й Волгский полк Терского казачьего войска, на Западный фронт, и поэтому мне было очень просто отправиться с ним. Итак, решение принято и я стал готовиться к походу. Благодаря этому решению, последний период моего кадетства прошел настолько необычно, что воспоминаниями о нем мне и хотелось бы поделиться с читателями "Военной Были". Мне были заказаны предметы казачьего обмундирования и оружия (я не знал тогда, что это может сулить мне впереди). Встал на очередь вопрос — какие же погоны я нашью на черкеску? Решили, что я имею право носить только кадетские погоны и моя черкеска, на фоне синих погон казаков, украсилась желтыми. Одновременно, я почти переселился в казарму запасной сотни в ст. Горячеводской, под Пятигорском, проводя время среди казаков, наслаждаясь запахом черного хлеба и седла в казарме, и таким любимым — в конюшне, где среди других лошадей стоял и мой "Джигит". Встречи с однокашниками, барышни, парк — все это отошло в сторону. Настал день выступления. Сотня в конном строю выстроилась на казарменном дворе. Впервые — я в "настоящем" строю! Священник отслужил молебен и сотня стала вытягиваться из района казарм. — Песенники — вперед! — раздалась команда отца. Несколько казаков проскакали в голову сотни и почти сейчас же полилась несколько грустная, но так подходившая к данному моменту, песня: "Оставляем мы станицу, У Подкумка, у реки. На австрийскую границу — В путь-дорогу казаки ..." Но, вот, мы перешли Подкумок и уже идем но Пятигорску. Все подтянулись и уже не печальная, а бравурная и молодецкая песня, с тулумбасом и тарелками, зазвучала в голове сотни: "Люблю я казаченьку, Люблю молодого, Из полка любого..." Моя душа ликовала от восторга. Случайно брошенный взгляд на тротуар — и я увидел трех моих однокашников в кадетской форме, идущих наравне с сотней и смотрящих на меня, как мне показалось, с завистью. Я радостно им кивнул, а сам еще больше почувствовал себя "героем" дня. Наконец, мы прибыли на вокзал, где нас уже ожидал готовый эшелон, с классным вагоном II класса посредине эшелона для командного состава. Началась погрузка. Я с интересом наблюдал — к каким только ухищрениям не прибегали опытные казаки, чтобы успокоить волнующихся лошадей и ввести их в вагон. Несколько прощальных слов с однокашниками, провожавшими меня, и... наш эшелон тронулся. Но мы еще не совсем оторвались от Терека, от родных станиц. На .станцию Минеральные Воды съехались казачки — жены уходивших на фронт казаков из окрестных станиц. Весь перрон был заполнен, провожающими и, когда раздался сигнал "садись" для посадки по вагонам, воздух огласился рыданиями и причитаниями казачек. Нам предстояло почти двухнедельное путешествие и я предвкушал весь интерес и удовольствие от этой своеобразной поездки. Действительно, наш классный вагон, в котором широко и свободно разместился командный состав эшелона, стал нашим домом в середине нашего же поезда, без посторонних пассажиров и без обычной сутолоки, с длительными остановками на станциях, с песнями и тайнами казаков, с сигналами казачьей трубы и чудесным борщом с кашей из походной кухни на обед. Я основательно подчитывал строевой кавалерийский устав, по и не забывал станционные киоски, где покупал журнал "Солнце России" и романы Вебутовой. Времени для чтения было сколько угодно. После недельного путешествия мы прибыли на ст. Ясиноватая, где была назначена "выводка". Выгрузив из вагонов лошадей, сотня построилась и с песнями, пройдя станционный поселок, вышла в поле. Чувствовалось, как наши кони рады этой возможности размять ноги после длительного пребывания в вагонах. Вернувшись из поездки, мы с отцом прошли на вокзал пообедать. Мы вошли в зал I и II классов и заняли столик. Отец пошел в станционную парикмахерскую побриться, за столом остался я один. В это время в зал вошел какой-то прапорщик и сразу направился ко мне. Я встал и, отдавая честь, приложил руку к папахе. Прапорщик вытянул руку в сторону, определенно на что-то мне указывая. Я повернул голову и сразу увидел, что прапорщик показывает мне на дверь зала III класса. Я с недоумением посмотрел на него. — Уходи отсюда в III класс, — заявил он. Я еще больше вытаращил на него свои глаза. — Уходи отсюда, тебе говорят, — прибавил он строже. Да, ведь, он, очевидно, принимает меня за какого-то всадника Дикой дивизии, — мелькнула у меня мысль. — Г-н прапорщик, разрешите доложить... я — кадет... мой отец... Тут прапорщик начал что-то кричать и я не знаю, чем бы кончилась эта трагическая сцена, если бы в этот момент не появился отец. — В чем дело? — обратился он ко мне. — Вот, г-н прапорщик выгоняет меня из зала... Я сказал, что я кадет, но он не хочет слушать. — Он же доложил вам, что он кадет, — обратился отец к прапорщику, но тот развязным тоном продолжал, что мол, какой он кадет, если в черкеске... Это взорвало отца. Он побагровел и взял прапорщика в такой оборот, что от него только пух полетел и он быстро ретировался. Мое настроение было испорчено. И прапорщик-то был немолодой и какой-то неказистый, видимо, призванный из запаса. И откуда у него взялась такая прыть? Наше путешествие продолжалось. Через несколько дней пути мы прибыли па ст. Сарны. Здесь царило тревожное настроение — вчера прилетал германский аэроплан и бросал бомбы. Почувствовалось первое дыхание войны. Еще несколько перегонов и наш эшелон достиг маленькой станции, предназначенной для выгрузки. Отсюда следовало двигаться походным порядком. Полесье. Чудные, красивые места. Лес, поляны, много воды. На просеках несколько раз видели диких коз. Но мирные виды сменялись и картинами войны, когда мы проходили австрийские окопы, характерно украшенные столбиками белой березы. Здесь, в.районе Вулыш Галузийской, совсем недавно, в мае 1916 г., наше наступление с кровопролитными боями, завершилось большим успехом. К вечеру мы прибыли на стоянку обоза II разряда нашего полка. Наступила дивная летняя ночь, Бархатное небо было покрыто мириадами звезд, а на западе вспыхивали зарницы я слышался какой-то далекий гул. — Как странно, — обратился я к отцу, — такая ясная ночь, а гремит гром. — Какой там гром, батенька, это идет бой, артиллерия стреляет — возразил мне отец. Дыхание воины почувствовалось еще сильнее. Наконец, на следующий день мы прибыли в дер. Лешневку, где, в глубоком резерве, стоял 1-й Волгский полк. Отец был назначен командиром первой сотни, а я зачислен в эту сотню, как "кадет-доброволец". Сразу же мы узнали, что полк переживает знаменательное событие в своей жизни — сегодня была получена телеграмма о даровании полку Шефа-Наследника Цесаревича. Готовились к торжествам. Сравнительная близость Киева позволила быстро доставить оттуда множество напитков и деликатесов мирного времени. И вот, началось! Трубачи гремят, песенники поют, депутации от соседних полков сменяют одна другую — дым коромыслом! Получив разрешение столоваться в офицерском собрании, я, сидя на "левом фланге", окруженный молодыми хорунжими и прапорщиками, взявшими меня под свое "крылышко", — также с гордостью переживал наше "шефство", всеми фибрами души впитывая в себя новую обстановку полковой жизни, да еще в такой торжественный момент! Красочные воспоминания о тех незабываемых дня остались у меня на всю жизнь. Торжества продолжались несколько дней, по всему приходит конец и вот, однажды ночью, забегали посыльные, разнося приказание — на рассвете выступать! Наша пехота, занимавшая окопы вдоль р. Стоход, должна была перейти в наступление, сбить противника и перейти Стоход. Для развития успеха и преследования требовалась кавалерия, каковой и явилась наша 2-я Сводная казачья дивизия, под командой прославленного генерала П. Н. Краснова, в составе 1-го. Волгского (Тер. в.), 1-го Линейного (Куб. поиска), 16 и 17 Донских полков, входившая в состав 4-го Конного корпуса ген. Гилленшмидта. На рассвете 6 августа полк выступил на запад, вскоре присоединились и другие полки и вся дивизия густой массой, в три ряда, в полковых колоннах по три, мчалась по широкой лесной дороге к месту боя, который слышался все более и более отчетливо. Но тут случилось непредвиденное обстоятельство — прилетел вражеский аэроплан-разведчик, покружился над нами и исчез, но вскоре появилось 13 аэропланов, которые сразу начали бросать бомбы в головной полк. Бомбы были низкого разрыва. Через несколько минут около 300 лошадей было покалечено и вышло из строя, в то время, как потерь в личном составе почти не было, был только ранен в щиколотку ноги командир нашего полка полк. Туроверов и в командование полком вступил полк. П. К. Токарев — в прошлом офицер Собственного Его Величества Конвоя. Такие большие потери в конском составе свели на нет всю операцию. Выла подана команда "врозь— марш", полки свернули в лес и широко рассыпались в нем, во избежание дальнейших потерь. Аэропланы продолжали бомбить и посыпать пулеметным дождем всю площадь леса. Наша команда связи, при которой в этот день было полковое знамя, войдя в густой лес, спешилась и расположилась вокруг знамени. Одна бомба падает совсем возле знамени — знамя цело, а 18 казаков ранено. Мы с отцом оказались около одного большого куста. Вдруг, срывая листья, пробежала по нему пулеметная очередь перед головами наших лошадей. Мы переглянулись и во взоре отца я прочел то же, что смутно чувствовал и сам — нехорошо близким людям служить в одной части — беспокойство друг о друге отвлекает от исполнения обязанностей. Это было довольно оригинальное мое первое боевое крещение. Оригинальное потому, что в этом отношении обычно бывает определенная постепенность: сначала попадают под ружейный огонь, затем пулеметный и артиллерийский. А тут сразу аэропланные бомбы. К тому же, это было еще в 1-ю Великую войну, когда, авиация только начинала свою боевую деятельность. Наконец, вражеские аэропланы, блестяще выполнив свою задачу не дать кавалерии преследовать свою пехоту, улетели и нам было приказано продолжать движение. Увы, оно уже не было таким бравурным. Сотни узкими цепочками, в колоннах по одному, на большой дистанции одна от другой, приближались к опушке леса и затем быстро проскакивали открытое место между лесом и Стоходом, и по наведенному мосту втягивались в дымящееся и разрушенное село Рудка-Черевище. Перед выходом из леса начали попадаться наши раненые пехотинцы, перевязочные пункты и чем дальше, все больше и больше, а в окопах около моста я впервые увидел трупы убитых австрийцев. Это уже не дыхание, а настоящий лик войны. Тяжелая артиллерия интенсивно обстреливала наведенный мост и село. К ночи наш полк, оставив коноводов в селе, сменил продвинувшуюся пехоту и занял сторожевое охранение. Я с моим взводом попал на одну сторожевую заставу. После полуночи противник, открыв сильный огонь, повел на нас наступление. По звуку выстрелов можно было определить, что наступает не менее двух рот. Заговорили и наши винтовки. Чувствовалось, что противник хочет нас обойти, но мы стойко держались и не сдали своей позиции до подхода нашей пехоты. За это дело я и несколько казаков нашего взвода были представлены к георгиевским крестам. На другой день вся дивизия была оттянута назад, по наш полк уже не попал в знакомую Лешневку, а стал в лесу биваком. Было объявлено, что здешняя стоянка наша будет длительной и потому казаки деятельно и хозяйственно принялись за устройство — разбивались коновязи, строились шалаши и даже небольшие дома из сруба. Начальник дивизии отдал строгий приказ о проявлении инициативы и самодеятельности в сотнях, чтобы не скучали люди. В этом отношении, мой отец решил использовать меня для обучения сотни гимнастике с палками, как это делалось в корпусе. По моему указанию быстро были сделаны однообразные палки, благо материала было вдоволь и затем каждый день я подходил в выстроившейся сотне, делал расчет, производил перестроение в четыре шеренги и обучал хорошо знакомым мне фразам гимнастики. Это привлекло внимание начальства и вообще всего состава толка. И вот, однажды, принесли приказ по полку, в котором объявлялось о производстве "кадета-добровольца" такого-то в младшие урядники! Я был ошеломлен! Отправился к полковому адъютанту. — Господин есаул! Я в большом смущении, ведь кадет может быть произведен только в вице-унтер-офицеры. Я понимаю, что в полку не могут произвести меня в это звание, но урядником я тоже быть не могу. Адъютант подумал, подумал и говорит: — Командир полка хотел отметить вашу службу. Я понимаю, мы немного переборщили. Однако, отменить приказ неудобно. Знаете что? Не делайте из этого вопроса. В конце концов, вас от этого не убудет. Пришлось смириться и вернувшись в сотню, я отдал свою черкеску сотенному портному, который и украсил мои кадетские погоны двумя поперечными белыми нашивками. Наша, довольно однообразная, жизнь, однажды, нарушилась разработанными ген. Красновым маневрами. После длительного движения переменным аллюром по пересеченной местности, наш полк атаковал в конном строю пехоту противника, которого изображал стрелковый дивизион нашей дивизии. Выло чрезвычайно утомительно делать длинные рейсы рысью, в черкеске, под палящими лучами летнего солнца. Несколько раз моим личным развлечением бывала охота на близлежащем озере. Убитые мной из отцовской централки утки украшали стол нашего офицерского собрания. Наступило 25 августа — день праздника Терского казачьего войска. Как обычно бывает в таких случаях, приказ по полку принес многим казакам производства в следующие звания и среди них объявлялось о моем переименовании в старшие урядники. Час от часу не легче! Я положительно делал головокружительную карьеру! Ввиду того, что ежедневно, примерно в один и тот же час, над нашим расположением пролетал неприятельский аэроплан, парад по случаю праздника было решено устроить пораньше, в пешем строю, на большой поляне. Прибыл командир корпуса и начальник дивизии. После молебна, при прохождении церемониальным маршем, я находился на правом фланге 1-й сотни и, поравнявшись с начальством, ясно увидел, как оба генерала оживленно заговорили, обратив внимание на мои желтые погоны, и выслушали объяснения командира полка. После парада, в импровизированном офицерском собрании, под навесом яз ветвей, состоялся парадный обед. Рядом, в своих черкесках и белых папахах мирного времени, трубачи играли увертюру из оперы "Аиды". В это же время над нами пролетал аэроплан, посылавший неизвестно кому короткие пулеметные очереди. В конце обеда, начальство вспомнило обо мне и вызвало меня перед свои светлые очи. Сказав мне несколько милостивых слов, генералы, узнав о моем сегодняшнем отъезде из полка, пожелали мне всяких успехов в будущем. Кто-то из офицеров вспомнил о моем представлении к георгиевскому кресту. Генералы заволновались — как же так? Представление представлением, а важно было бы уже сейчас, при отъезде, быть украшенным боевой наградой. Послали адъютанта принести из денежного ящика крест. Адъютант вернулся в смущении — ни одного креста как раз не оказалось, есть только медали; решили наградить меня "пока" хотя бы медалью и прикололи ее мне на грудь. (А креста-то я, в силу некоторых обстоятельств, так и не получил). Мой, несколько преждевременный, отъезд из полка был решен потому, что именно в этот день отправлялась депутация полка для представления Шефу — Наследнику Цесаревичу и мне, конечно, было гораздо удобнее ехать с ней, чем одиночным порядком. Добравшись до Киева, мы распрощались. Депутация направилась на север, а я купил плацкарту во II классе скорого поезда на юг. Предвкушая удовольствие растянуться на своей верхней полке с удовлетворенным сознанием "исполненного долга", я вышел в коридор и, смотря на пробегающие мимо меня поля и перелески, незаметно погрузился в воспоминания о недавно пережитом, таком красочном и необычном, как вдруг, подошедший кондуктор, показывая на другой конец коридора, говорит: — Вот, они говорят, что вам здесь ехать не полагается. Я посмотрел и увидел военного врача. — Скажите ему, что я кадет и ехать в этом вагоне имею право. На счастье доктор оказался покладистее прапорщика. Я же, вспомнив о своих злополучных нашивках, подумал, что теперь доказывать свое кадетство мне стало еще труднее. Пробыв некоторое время в Ейске, в гостях у мамы, я приехал в свой родной Владикавказ и сейчас же отправился в корпус. Здесь и офицеры, и кадеты встретили меня очень радушно. Оказывается, только накануне директор корпуса получил из 1-го Волгского полка копии приказов, касающиеся меня; выстраивал весь корпус и говорил речь, после которой в мою честь кричали ура. Вскоре начали съезжаться мои однокашники и, наконец, настал день отъезда в училище. Тут, совместно с корпусным начальством, мне пришлось решать вопрос о моем "маскараде". В результате было решено, что черкеску я сиять должен, но нашивки, пожалованные приказом, снять права не имею. И вот получился еще больший, маскарад — своим видом я больше походил на какого-то каптенармуса, в звании унтер-офицера, чем на кадета. Незаметно, в дружной кадетской компании, прошли четыре дня дороги и 1 октября 1916 года я вошел в вестибюль Николаевского Кавалерийского Училища. Какой-то старший юнкер сказал мне, что надо явиться вахмистру сотни — Белоусову. Я обмер. Однако, чтобы читателю стало понятно это мое состояние, я должен вернуться несколько назад. Будучи в III классе, я как-то встретил в знакомом доме студента А. Белоусова. Он был довольно великовозрастный и имел сугубо штатский вид, т. е. именно тот, который так недолюбливали кадеты. А когда он заявил мне, что 1 февраля едет в сотню Ник. Кав. Училища и спросил меня о некоторых подробностях жизни в училище, возмущению моему не было предела. Надо было видеть, с каким презрением, я — юнец в сравнении с ним, цедил свои слова, авторитетно давая свои разъяснения. Не заметить моего крайне пренебрежительного отношения он, конечно, не мог. И, вот, он вахмистр! Так он съест меня, — думал я с тоской. Привет от знакомых передать ему, что ли? Войдя в "вахмистерку" и отчетливо отрапортовав, я совершенно неожиданно встретил... самый любезный прием. Расспросив о родных местах и поздравив меня с боевыми отличиями, вахмистр милостиво отпустил меня. Я был убит и сконфужен его благородным поступком. Наблюдая его в последующие дни, я буквально поражался, что могла сделать "Славная Школа" всего лишь за полгода. Это был во всех отношениях авторитетный, солидный и блестящий вахмистр. Началась юнкерская жизнь с интенсивной работой, когда всюду надо было "пулей вылетать" и только 26 ноября — день праздника Георгиевских Кавалеров — был последним откликом моей летней кадетской эпопеи. В этот день, на параде, мимо нас, отделения человек в 10—12 юнкеров эскадрона и сотни, имевших разные георгиевские отличия и державших шашки "на караул", — все Училище прошло церемониальным маршем. После производства в офицеры, попасть на фронт 1-й Великой войны мне уже, конечно, не удалось.
Vadimus : ПОСЛЕДНИЙ ЗНАМЕНЩИК. Борис Павлов по запискам Бориса Райкина-Кречетова Из журнала "Кадетская перекличка" № 18 1977г. В моем архиве есть черновик, скорее отдельные черновые наброски описания последних дней 1-го Московского кадетского корпуса, написанные Борисом Райкиным-Кречетовым, последним знаменщиком последнего, 137-го, выпуска этого корпуса. Как уже у нас в «Перекличке» писалось, 1-ая рота 1-го Московского кад. корпуса вместе с другими 1-ми ротами московских корпусов активно участвовала в Октябрьские дни 1917-го года в борьбе с большевиками. Оборону 1-го Московского кад. корпуса возглавил полковник Рар, остальное офицерство корпуса участия в ней не приняло. Директор корпуса. ген. В. В. Римский-Корсаков (впоследствии директор Крымского кад. корпуса), ответственный перед родителями за судьбу вверенных ему детей, безрезультатно уговаривал кадет остаться нейтральными. Даже сочувствуя кадетам, поступить иначе он не мог. Неравная борьба продолжалась 6 денй. В ночь перед капитуляцией, когда выяснилась безнадежность обстановки, полк. Рар, командующий кадетами, ушел в Кремль, где еще продолжалась борьба, оставив своим заместителем знаменщика Райкина-Кречетова. На другой день сдавшийся корпус наполнился разнузданными толпами красноармейцев, обвешанных гранатами и пулеметными лентами. Всем кадетам было приказано собраться в приемных комнатах корпуса. Вот как описывает этот момент Райкин-Кречетов: «Мы были одни, одни кадеты, — не было с нами ни одного офицера. Хорошо запомнилась нахальная фигура, в полу-папахе, комиссара Гроссмана. (Как я понял из разрозненных записок Р.-К-ва, директор корпуса был сразу арестован пришедшими большевикмаи в своей квартире, но позднее был ими выпущен. Б. Пр). «Кто здесь старший кадет, подписавший сдачу?» был его первый вопрос. Один из красноармейцев показал на меня. Комиссар быстро подошел ко мне и отвел штык от моей груди (я стоял прижатый красногвардейским штыком к стене). «Где полковник Рар?» — спросил он меня. «Не знаю» — ответил я, окаменевший от страха. Комиссар Гроссман наотмашь ударил меня по лицу... Кто-то из кадет малышей заплакал... Кадеты 137-го выпуска, помните ли вы эту мою пощечину последнего вашего знаменщика, полученную от большевистского комиссара? Вся трагичность этих минут была спасена не знаю откуда появившимся полк. Халтуриным. Он подошел к комиссару и начал что-то быстро ему говорить. Я расслышал только его слова: «поймите, — это не их вина, ведь они только еще дети»... мы были спасены. Избиения, которого можно было ожидать, не произошло...». Во время обороны корпуса было убито 9 кадет. Их изуродованные тела были большевиками отвезены в морг на Скобелевской площади и там брошены. На деньги, данные Райкину ген. Римским-Корсаковым (личные деньги генерала), они были им выкуплены и с честью похоронены. Сам генерал, рискуя своей жизнью, вместе с ним шел за гробами девяти своих кадет-мальчиков. Потом, на восьмой день после сдачи, был кадетами выкраден ключ от церкви и ночью Райкиным знамя корпуса, находившееся там, было срезано с древка, вынесено и спрятано. До 1935-го года было известно, что знамя в сохранности. О его местонахождении знал только ген. Римский-Корсаков и он — Райкин-Кречетов. Пошли слухи, что на окраинах начинается борьба с большевиками. Московские кадеты устремились на Дон и в Сибирь. Борис Р.-Кречетов бежал на Дон. Там в рядах Корниловского Ударного полка проделал 1- ый Кубанский поход, был произведен в офицеры, потом поход на Орел, Крым, Галлиполи и наконец Париж. Умер уже после 2-ой Мировой войны, точная дата смерти мне неизвестна. Борис Райкин-Кречетов был также немножко поэтом. У меня есть несколько его черновиков. Стихи его бесхитростно-просты, но очень трогательны. Не знаю, печатались ли они где-нибудь. Привожу одно из них. Оно было прочитано на одном из собраний бывших кадет 1-го Московского кад. корпуса. Все меньше нас... кадетским строем Дойдя до сени гробовой, Кончаем жизнь мы на чужбине, Но с чистым сердцем и душой. Все меньше нас, но мы как прежде Верны, — О, Родина, — Тебе. В Кадетской верности, в надежде Черпаем силы мы себе. Пройдут года и рожь златая Над нами пышная взойдет, О нас же память вековая В легенду — сагу перейдет. И там... на Родине — Отчизне Нас добрым словом помянут, — На Русском празднике и тризне, — Штандарты честь нам отдадут!.. Борис Райкин-Кречетов Борис Павлов.
Полтаржицкий: Vadimus , еще, пожалуйста !!!!
Vadimus : 2 Полтаржицкий Даю ! ПИСЬМО КАДЕТА Г.С.— УЧАСТНИКА БЕЛОЙ БОРЬБЫ. Из журнала "Кадетская перекличка" № 18 1977г. Дорогой Борис — мой однокашник! Прочел твое письмо с большим удовлетворением. Идея хорошая — описать кадетское служение отчизне в их борьбе за Национальную Россию. Предлагаешь мне встряхнуть шестидесятилетней давностью. Хватит ли у меня бодрой напористости все вспомнить и хотя бы вкратце описать все содеянное и пережитое в те годы? Но нужно дерзнуть!... Семнадцатый год. Первая рота нашего 2-го Московского Кадетского Корпуса. Слухи ползут о Распутине. Газеты насыщены всякими дрязгами и разлагающими сплетнями ... И вот совершилось, — Революция, отречение Государя, красные флаги, демонстрации, семячки ... Кадетским нутром мы сразу почувствовали трагедию и пропасть, развернувшуюся перед нами и Россией. На летние каникулы я уезжаю к отцу на Юго-Западный фронт. Там Керенщина, митинги и в полном разгаре разложение ... После долгого уговаривания, приказ перейти в наступление (Галиция, Буковина), временный успех, а затем беспорядочное отступление и окончательный развал. Я возвращаюсь в Москву, в корпус. Там задушевные беседы с друзьями кадетами о судьбах России. Горящие желанием как-то помочь ей, решаем организовать тайную группу по борьбе с разлагающим Россию правительством. (Какие мы были молодые, трогательные оптимисты!). По ночам роем и расширяем под книжным шкафом нашей «Образной» помещение, где в дальнейшем будет наше убежище. Печатаем на машинке прокламации и воззвания, а в отпускные дни расклеиваем их по улицам Москвы. Это продолжается, в перемешку с учением, до октября. Дальше восстание большевиков. Вместе с 1-ым Московским корпусом решаем принять участие в борьбе. Наша 1-ая рота через двери спальни со знаменем и винтовками переходит в 1-ый Моск. Корпус. Нужно сказать, что 1-ый и 2-ой Московские корпуса находились в одном здании бывшего дворца Екатериненских времен. Начинается оборона корпуса. Выставляются заставы и часовые в сторону парка и плаца. Только два офицера нашего корпуса присоединились к нам. Большевики, поставив орудия около Военной тюрьмы, начали обстреливать Алексеевское Военное училище и кадетские корпуса. У нас орудий нет и мы отстреливаемся из винтовок. Так с переменным успехом продолжается четыре дня. Начинается нехватка в питании, к осаде наши корпуса не были подготовлены, к тому же забастовали служители и дядьки. Узнаем о трагической сдаче Алексеевского Военного училища и 3-го Московского корпуса, тоже находящегося в Лефортове. Начинается агония сопротивления. Нашим начальством ведутся переговоры о ликвидации борьбы на почетных условиях. Сдача нами оружия происходит в швейцарской — груда винтовок, торжествующие и наглые лица матросни и рабочих, затуманенные глаза кадет и все кончено! Начинается другой этап в моей жизни. Прощай родной корпус! Получив документы — свидетельство об отпуске, пробираюсь домой на Арбат. Радостная встреча с матерью и сестрой. В Москве ходят слухи об избиениях кадет и юнкеров. Очень тревожно, а потому оставаться в городе небезопасно. Укладываю чемодан, прощаюсь с родными и с трудом влезаю в набитый людьми товарный поезд, идущий в направление города Козлова Тамбовской губернии. Там живет мой дядя, от же и крестный, с женой. Здесь много спокойнее, волна преследований еще не докатилась до этого городка. В городе оказались кадеты и других корпусов. Знакомимся, встречаемся, делимся переживаниями. Узнаем о формировании Добровольческой армии в Новочеркасске. Созревает решение пробираться туда. Оставляю записку родным и вечером собираемся на вокзале. Нас 5 человек. Садимся в вагон и поезд трогается. Это было 19-го ноября 1917 года, дата оставшаяся на всю жизнь в памяти. На полях снег, телеграфные столбы мелькают, собачий холод, вагоны не отапливаются. Но несмотря на все настроение бодрое, скоро Донская область. Уже на станциях видим усатых подтянутых жандармов и, наконец, цель нашей рискованной вылазки — Новочеркасск. Обращаемся к дежурному по станции офицеру. Он звонит, ждем, через полчаса появляется офицер — штаб-ротмистр Стембок-Фермер. Представляемся, он ведет нас строем на Барачную улицу — лазарет № 2. Там штаб формирующейся Добровольческой армии. В больших лазаретных палатах расположены добровольцы. Там и офицеры, и юнкера, и кадеты, и гимназисты. Видим генералов: Корнилова, Алексеева, Деникина. Сдаем наше кадетское обмундирование и получаем серые солдатские шинели, папахи и винтовки. В Добрармии я записан 769-ым добровольцем. Есть кадеты и нашего и 1-го, и 2-го Московских корпусов. Неожиданно столкнулся с нашим воспитателем подполковником Матвеевым, он пришел сюда со своими сыновьями. Наша пятерка осталась во взводе Стембок-Фермера, чему мы были очень рады. Через несколько дней нас грузят в теплушки и отправляют для поддержки наступающих на Ростов. Запомнилась Балабановская роща — это первый бой Добровольческой армии. Под вечер занимаем Ростов. На ночь нас размещают в Московской гостинице на Садовой улице. Залы превращены в спальни. Среди укладывающихся спать есть и женщины. Я смущаюсь, — напротив укладывается хорошенькая девушка из Петрограда. Это первые сюрпризы в новой жизни, постепенно привыкаешь и прилаживаешься. Утром город пробуждается и жизнь бьет ключом. Ростовское офицерство, попрятавшееся при большевиках, облачается в форму и фланирует по Садовой и наполняет рестораны. Расклеены афиши, призывающие записываться в Добровольческую армию. Но успех относительный, большинство предпочитает продолжать «фланировать» и выжидать. К сожалению сказываются последствия Керенщины, надломившей и частично разложившей офицерство. В Ростове остались дней десять. Принимали участие в разоружении Запасного батальона пулеметчиков. Операция прошла бескровно, приобрели много оружия и пулеметов, что конечно для нас было важно, т. к. пулеметов у нас не хватало. Потом пришел приказ вернуться снова в Новочеркасск. Там мы были размещены в Казачьем Военном училище. В городе было еще спокойно, но уже чувствовался нажим с севера, где на границах Войска Донского уже начиналась борьба. Помнится торжественные похороны в соборе очередных жертв, в главном зеленой молодежи ... Неизгладимое впечатление осталось от этих похорон, когда в строю отдавали честь и почет павшим в борьбе за отчизну. Неожиданно меня вызвали в штаб, на Барачную № 2, и там я должен был явиться к полк. Тр..., офицеру Лейб-гвардии Волынского полка. Он бывший кадет нашего корпуса, до революции я бывал в гостях у его сестры. Он дает мне поручение, — отправиться в Москву и связаться там с Х..... и передать ему пакет. На следующий день я сажусь в товарный поезд, переполненный солдатами, возвращающимися с Кавказского фронта. У меня документы солдата Запаского батальона, разоруженного нами, как я уже упоминал, в Ростове. По виду я настоящий революционный солдат, — грязный, в шикели без хлястика, с мешком на плече. Поезд идет на Царицын и ползет до него целые сутки. Среди солдатни есть и озлобленные против «офицерья», они грозят расправиться безжалостно с ними и «белой кадетней». Мой сосед, изрыгающий свою ненависть к нам, к моему везению, не чувствует в моем лице кадета, а то пришлось бы очень плохо. Наконец, Царицын. Оставляю поезд и брожу по городу, попадаю на рынок. Покупаю кое-что из еды и возвращаюсь на вокзал. Там после упорных попыток влезть в поезд, уговариваю машиниста взять меня на паровоз. Он разрешает мне устроиться на куче угля на тендере. Это мне стоило — коробки папирос Месаксуди (одна из лучших табачных фабрик Старой России). Когда мы были в Ростове хозяин этой фабрики пригласил нас к себе и, расставаясь, подарил каждому по несколько пачек папирос. Так я доезжаю до Козлова, слезаю и дохожу до дома крестного. Радостная встреча, привожу себя в порядок и через день, снабженный мукой, салом и хлебом, направляюсь в Москву. Путешествие проделываю на крыше вагона, а это холодная зима 18-го года. В Москве на вокзале при выходе стоят весы и нужно бросать свой мешок на подставку весов и взвешивать, — что выше дозволенного отбирается. Это борьба с «мешочничеством». На мое счастье 12 часов ночи, полутьма, незаметно подкладываю ногу под весы и тем облегчаю мой мешок. Меня пропускают ничего не отобрав и я выхожу на Казанскую площадь. Раздобыл извозчика. И наконец, я у нашего дома на Сивцевом Вражке. Стучу, переполох... зажигается свет и бесконечные поцелуи мамы и сестры. Через день иду по указанному адресу и передаю пакет. Вступаю в тайную организацию, состоящую из ячеек в пять человек. Из всей организации я знаю только членов нашей пятерки. Только один из нас имеет связь с одним из вышестоящих. Начинается другая деятельность. Проникая с черного хода в наш корпус, нахожу с десяток кадет моего класса, обрисовываю положение на Дону и призываю к борьбе. Организуется ячейка по нашей работе. Конечно, в такой деятельности было много риска, но Бог миловал и до мая 1918-го года все проходило для нашей пятерки благополучно. Но в мае один из наших кадет был арестован и необходимо было исчезнуть из родной Москвы. С одним юнкером Елизаветградского училища пробираемся на Брянский вокзал и втискиваемся в поезд, идущий к границе с Украиной. Недоезжая границы с Украиной, вылезаем и пешим порядком проходим нейтральную зону в 5 километров. Дальше уже свободная от большевиков Украина. На следующей станции видим первых немецких часовых и гетманских жандармов. Изобилие белого хлеба и молока. Подкрепляемся и садимся в поезд на Киев. «Московско — Донская» эпопея счастливо закончена. Г. С. Примечание: письмо, получено Борисом Павловым
Полтаржицкий: Vadimus , спасибо, но данное письмо уже 20.02 было Вами опубликовано, хотя читать его его можно не единожды !
Vadimus : Полтаржицкий пишет: Vadimus , спасибо, но данное письмо уже 20.02 было Вами опубликовано, хотя читать его его можно не единожды ! Сорри - от праздников видимо еще не отошел...
Vadimus : Из журнала "Кадетская перекличка" № 60-61 1997г. Б. ПРЯНИШНИКОВ РОСТОВ, 1917 ГОД В № 59 «Кадетской переклички» напечатаны воспоминания полковника В. К. Мезерницкого о боях под Ростовом в ноябре 1917 года. Воспоминаниям предпослано предисловие А. Кручинина. И в «Воспоминаниях», и в предисловии много верно. К сожалению, содержатся и ошибки. Конечно, за давностью лет трудно встретить участника этой первой вспышки гражданской войны на юге России. Тем не менее, автор этих строк, по воле Божьей доживший до преклонного возраста, участвовал в боях под Ростовом. Итак, 1917 год. Страшный для судеб России. В октябре Ленин захватил власть в Петрограде. Хорошо помню эти трагические дни. Они застали меня кадетом 5-го класса Донского Императора Александра Ш кадетского корпуса. Были у меня закадычные друзья Андрей Решетовский и Саша Горбачев. Мы живо интересовались событиями и в свободное от уроков и занятий время обсуждали политические новости. Знали мы, что под воздействием большевистской пропаганды рушилась Русская армия. Потоки большевизма заливали просторы шестой части света. Правда, ленинскую власть не признавали во многих местах, но особенно ярко это проявилось на Дону. Во главе Дона стоял герой Луцкого прорыва, один из лучших русских полководцев, генерал-от- кавалерии Алексей Максимович Каледин. На Дон бежали русские люди, а Новочеркасск стал колыбелью Белого движения. Скорбно было на душе А. М. Каледина, ибо таяли его надежды на фронтовых казаков. Возвращались они, зараженные антивоенной пропагандой большевиков. Не могли образумить их и старики, отцы и деды. И в Новочеркасске сложилась трудная обстановка, благодаря наличию в пригородном Хотунке 252 и 253 запасных полков, солдаты которых были настроены пробольшевистски. Генерал Каледин с ними справился легко. Неожиданным налетом юнкера Новочеркасского военного училища разоружили эту запасную бригаду, а солдат распустили по домам. Неспокойно было в Ростове. Местные большевики при поддержке матросов Черноморского флота подняли восстание и 26 ноября захватили власть в городе. Небольшой казачий гарнизон сопротивления не оказал. Возглавлявший гарнизон генерал Потоцкий был убит солдатами здешних запасных полков, погибли и несколько офицеров. Захватив власть в Ростове, Военно-революционный комитет предъявил Донскому правительству ультиматум, требуя признать советскую власть. Сложилась грозная обстановка, и атаман Каледин решил действовать в союзе с генералом М. В. Алексеевым, основателем Добровольческой армии. Мы, трое друзей, посовещались недолго и решили отправиться на фронт под Ростов. Вечером 30 ноября мы тайно покинули стены родного корпуса, пришли на вокзал и забрались в товарный вагон воинского эшелона, направлявшегося на Ростов. В вагоне были казаки. На нас они не обратили внимания и переговаривались между собой. Прислушавшись, мы убедились в их нежелании «проливать кровь». Тогда мы решили присоединиться к надежной воинской части. Ночью поезд остановился на станции Кизитеринка. Выйдя на перрон, повстречались с капитаном Зарембой. Он указал нам на одно из станционных зданий. В нем расположились юнкера Михайловского и Константиновского артиллерийских училищ, бежавшие на Дон из Петрограда. Они и образовали ядро Добровольческой армии на Барочной улице в Новочеркасске. Возможно, что среди них были и отдельные кадеты из петроградских корпусов, но тогда они заметили бы наши черные шинели. Юнкера приветливо приняли нас, выдали винтовки и патроны. На ночлег устроились вповалку на полу, не очень удобно. Но на войне, как на войне. Это и был тот батальон, о котором вспоминал полковник Мезерницкий. Никакой кадетской роты в этом батальоне не было, нас было только трое. Утром 1 декабря мы вышли в поле и рассыпались в цепь. День прошел в перестрелке. Вечером мы пытались наступать, но сильный пулеметный огонь с окраины Нахичевани прижал нас к земле. Вдруг застонал Саша Горбачев. Он был ранен пулей в печень. Когда мы хотели оказать ему помощь, он тихим прерывающимся голосом сказал: «Не надо. Только передайте папе и маме, что я умер за Россию и родной Дон». Все же мы его донесли до санитаров, а сами вернулись в цепь. Стемнело. Мы получили приказание отойти на линию станицы Александровская — станция Кизитеринка. В станице казаки приняли нас приветливо, обогрели и накормили. В эту ночь Андрей и я впервые стояли на часах, вглядываясь в дальние огни Нахичевани и Ростова. Утром наш взвод вернулся на станцию Кизитеринка. Идя по перрону, мы неожиданно для себя увидели на носилках тело Саши, скончавшегося ночью от раны. Горестно было нам — мы потеряли такого друга, чистого душой юношу. Это была первая жертва Донского кадетского корпуса, положенная на алтарь Отечества. Вспомнилось нам с Андреем, что перед боем Саша был грустен. Может быть, предчувствовал свой конец. Так в годы гражданской войны отдавали свои жизни и кадеты других корпусов, бежавшие на Дон. Атаману Каледину все же удалось сколотить отряд, достаточный для наступления на Ростов. Вот отрывки из его доклада после окончания операции, приводимые Мельниковым в его книге «А. М. Каледин, герой Луцкого прорыва и Донской атаман»: «...Сначала Ростовский гарнизон держался хорошо, но в конце концов сдался... Приходилось составлять отряды из кусков, вырванных из различных частей... После 28 ноября произошел перелом, но так как в нашем распоряжении находились силы небольшие, а у противника были пулеметы, то во избежание лишних потерь приходилось действовать только наверняка». И дальше: «...У генерала Назарова была артиллерия, что помогло обойтись без жертв. Три батареи пошли сразу, а две пришлось подтягивать с трудом. К 28 ноября подготовка наша была закончена. Наши части были разбиты на три колонны. Первую колонну составлял отряд полковника Кучерова, в состав которого входили юнкера и курсисты. Вторую — отряд полковника Богаевского, третью — конный отряд генерала Краснова (не Петра Николаевича) — у него собралось около одиннадцати сотен небольшого, конечно, состава. Эти три колонны двинулись одновременно на Ростов с трех сторон». После артиллерийской подготовки войска двинулись в наступление. К нашему удивлению, сопротивления мы не встретили. Противник в панике рассеялся, матросы на канонерке «Колхида» покинули Ростов. Солдаты запасных полков бросали оружие, их разогнали по домам. Население Ростова встретило Каледина с восторгом. А затем в Воскресенском соборе Новочеркасска отпевали погибших белых воинов, в том числе и Сашу Горбачева. Андрей Решетовский и я вернулись 3 декабря в корпус. Ожидали нагоняя, но начальство отнеслось благодушно. Оно не хвалило, но и не хулило. А вскоре подошло время зимних каникул, и мы разъехались по домам. В те дни никак не ожидали мы, что в феврале большевики захватят Новочеркасск, а атаман Каледин, подавленный изменой фронтовиков, застрелится в своем кабинете в Атаманском дворце. 23 декабря 1996 г.
Vadimus : Длинная статья - как раз хватит на выходные... ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ РУССКИХ КАДЕТ. (Из дневника Е.Лазарева) Из журнала "Кадетская перекличка" № 16 1976г. Было солнечное воскресенье в Августе 1944 года. После службы в русском православном соборе в Берлине, группа изысканно одетых в штатское людей собралась в одном из отменных берлинских ресторанов. Это был день полкового праздника одного из бывших императорских полков и однополчане как и в прежние годы собрались провести день в родной семье во главе со старшим товарищем генералом Б. Большинство из присутствующих принадлежало к берлинским кругам русской эмиграции. Главной темой разговора были события текущих дней. Наступление Красной Армии на Юге на Румынию началось 20- го Августа, падение румынских нефтяных полей и Болгарии являлись вопросом лишь нескольких дней, в связи с этим положение русской эмиграции в Югославии считалось болезненно назревшим. Судьба Архипастыря Русской Зарубежной Церкви и Его Паствы в целом и русские организации как детский приют, гимназия и кадетский корпус в частности волновали собравшихся. Позже выяснилось, что из пятнадцати присутствующих все были бывшими кадетами российских корпусов и поэтому язык и заботы о Церкви и кадетах Русского Кадетского Корпуса в Белой Церкви были понятны и являлись общими. В процессе дискусии стало ясным, что некоторые шаги в этом направлении были уже давно предприняты: так, например, предполагая сохранить корпус со слившимися гимназистами, как школьной организации, хлопоты о получении замка в лесах в окрестностях Мюнстера, уже начались. Старые офицеры рассчитывали, что эту именно территорию займут англичане. Старая Гвардия все еще считала Англию своим старым боевым товарищем, который, мол, поймет. Было не двусмысленно внушено что слово эвакуация считалась неприемлемым термином на бурливших Балканах и действия и слова должны были соображены и соглашены с положением и требованием оккупационных властей... С 26 Августа Румыния и Болгария официально выбыли из строя Сил Оси... Париж освобожден франко-американскими войсками 25-го августа... Брюссель взят англичанами 3-го сентября. На восточном фронте летняя офанзива начавшаяся 10-го июня, в августе привела 180 советских дивизий к границам Восточной Пруссии и к воротам Варшавы... Четвертого сентября Белград внешне спокоен, — ждет вступления английских войск... (?) Высокопреосвященнейший Владыка Митрополит изволил принять к сведению положение в вечер 4-го сентября. 5-го сентября председатели русских колоний в Югославии съезжаются в Белград и вечером того же дня выслушивают доклад генерала К., из Белой Церкви прибыл генерал П. с начальником хозяйственной части. Председатели колоний уполномачиваются объяснить положение кадетам находившимся еще на летних каникулах. Кадеты, желающие (с разрешения родителей) выехать вместе с корпусом должны были явиться в корпус утром 10-го сентября; отъезд назначался в 2 часа того дня... 6-го сентября утром сербские батальоны с сербскими боевыми знаменами и духовыми оркестрами маршировали по улицам белой столицы отмечая день рождения короля Петра второго. Белград давал знать миру, что он ждет короля домой, но Ялта уже предрешила этот вопрос. Между седьмым и девятым сентября с невероятными трудностями вымаливаются места в вагонах железной дороги. Детский приют в 115 детей и персонала покидают Белград 7-го сентября в 5 часов вечера. Возраст детей от 3-х до 9-ти лет; старшая в транспорте энергичная мадам К. В течение последующих двух дней выехало 200 человек студенток и гимназистов обоего пола включая и персонал студенческого общежития и гимназии, затем еще 485 человек Русских из Белграда различных полов и возрастов. Владыка уехал... Правление ведающее делами русской эми грации уехало... Русский трехцветный флаг на Доме Императора Николая второго — опустился... Ночь с 9-го на 10-ое сентября была тихая и мягкая; приятным, характерным для Белой Церкви, запахом спелого винограда дышал воздух, но жуткие далеко ухающие звуки шептали о смерти и страдании людей, тревожа сознание и нарушая гармонию ласковой ночи... Павлин по-прежнему тоскливо кричал недалеко от бывшего здания Крымского Кадетского Корпуса... В 10 часов утра 10-го сентября, выхлопотанный в Белграде проводник немецкий унтер-офицер уже был готов с бумагами и прокладной. Сербский чиновник с белоцерковской станции ответил, что три вагона-теплушки готовы принять пассажиров в час тридцать минут. В 10 часов в Корпусе выяснилось что никаких приготовлений к отъезду не предпринялось, кадеты ночью приехавшие с каникул были одеты в штатские костюмы и беседовали о впечатлениях с каникул разбросанные группами по четвероугольному двору. Два дежурных офицера в форме полковников удивились о сроке отъезда. До отхода поезда оставалось меньше четырех часов... Вое вдруг зашевелилось, курьеры полетели по домам персонала, каптенармус прибыл и стал выдавать кадетское обмундирование. Курьеры с ошеломляющей новостью и о числе оставшихся часов до отъезда были посланы также и к вдовам двух исторических особ М-м Д. и М-м К. Исполняющий должность фельдфебеля кадет С. оказался вдруг тем двигателем, который творит чудеса, после «слушаюсь!» во всех концах зданий работа закипела: курьеры летели и возвращались, взводы за взводами (их было четыре) обмундировались, учебники паковались в ящики, обед — последняя трапеза в родном гнезде приготовлялась. Барабаны, трубы, двадцать югославянских винтовок в козла, огромный русский трехцветный флаг на древке, сформировались на месте, где две роты должны были построиться. Кадет — часовой у флага отбывал свой последний караул. Время бежало, но славные потомки доблестных предков — «шевелились». В час тридцать первый взвод старших кадет понес ящики с книгами на вокзал находящийся в нескольких минутах марша от корпуса. Е. Лазарев ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ РУССКИХ КАДЕТ КП 19. Окончание статьи напечатанной в Перекличке № 16 Последний русский кадетский корпус в Югославии покидал свое гнездо навстречу неизвестности. Был сентябрь 1944 года. Несмотря на живую деятельность кадет, юношеские окрики, смех, остроты и детский визг малышей, удручающе действует полное бездействие, то появляющегося, то исчезающего очень немногочисленного персонала корпуса. Иногда мелькала тень директора в сером штатском костюме. Преодолевая болезненное чувство, нарушения офицерской этики, но во избежание катастрофических последствий, приходится всецело действовать через старших кадет и исполняющего должность фельдфебеля Михаила Скворцова. Неисчерпаемая энергия, бодрость и молниеностность, их действия напоминали «штурм» Хабаровцев, погрузивших в Октябре 1922 года судно «Воеводу» с имуществом корпуса в ДАННЫЙ двадцатиминутный срок... В час дня, индивидуальные пайки и резервная провизия для кадет, вместе с выравненными баками и чайниками с водой, ящики с учебниками были готовы для транспорта. Кадеты принимали личную посуду и столовые приборы. В общем, кажется все, для жизни, а теперь для духа; и группа отправилась в корпусной музей, для упаковки наиболее исторически ценных предметов. Однако заведующий музеем наотрез отказался дать разрешение на вывоз музейного имущества. Между тем время летело, оставались только минуты. Не было никакой возможности спорить и убеждать. Музей остался в здании корпуса. Все стихло на секунды; и лишь ухающие звуки отдаленной канонады, казалось были яснее и слышнее, чем в тиши прошлой ночи... «Торопитесь с погрузкой, Господа!» Во двор вбегает унтер офицер — проводник и к общему ужасу сообщает, что в процессе секретной эвакуации, в полдень, немцы забрали ВСЕ крытые вагоны... а он с этим же поездом возвращается в Белград, считая невозможным исполнение миссии. На вокзале, югословенское станционное начальство подтверждает жуткую новость,, махнув рукой на несколько линий красных вагонов с пестреющими белыми ярлыками: «вермахт»... К счастью находятся знакомке в составе вокзального персонала. «Братья, нет ли чего-нибудь на четырех колесах?» — «А вон там на грузовой платформе три открытых вагона с дровами», — осторожно заявляет стрелочник. — «Давайте!»... — Получили!.. Пулей помчался «связной» Б. Демьяненко на перерез марширующим взводам М. Скворцова. «Разгружай дрова!» - - на бегу крикнул лихой пятиклассник... До отхода поезда остается десять минут. От корпуса двинулась рота в 80 человек к грузовой платформе, за ротой группа уезжающих преподавателей с воспитателями, включая семьи — всего: 21 человек. «А где же одеяла?» и опять бодрое: «Слушаюсь!» и М. Скворцов с первым взводом летит в корпус. Из-за склада грузовой платформы, вдруг, шипя и отдуваясь вынырнул паровоз для сцепления вагонов. «Слава, Господу Богу моему!» — вырывается вздохом, растроганная мысль к Создателю. Тихо стоят три взвода ожидая команды, позади строя персонал. Объясняется, что высокие борты вагонов, требуют быстрой, но спокойной посадки, сначала третий и четвертый взводы, потом старшие и наконец персонал. Но прежде всего должны быть переброшены в вагоны тюки имущества и провизии. Прибывавший поезд из «Базияша» с шумом и грохотом пролетел мимо к перону вокзала. С тревогой следим за площадью перед станцией, — не бегут ли немцы или чиновники железной дороги, чтобы остановить погрузку. Тюки с двумястами одеял прибыли и с размаху полетели в вагоны. Ребятам море по колено, этот взлет тюков им кажется забавным — смеются. «Будьте, какъ дети...», мелькает успокаивающая мысль. Подается команда для посадки взводов малышей. Один из служащих корпуса ринулся бегом с двумя чемоданами в руках, обгоняя и толкая нагруженных малышей. Резким голосом он был остановлен... Через минуты все были за «бортами». В странном отдалении небольшая, молчаливая группа «провожающих», среди них Мадам Духонина с молоденькой дамой и ребенком в коляске. Оне отказались ехать в открытых вагонах... Сербский машинист кричит вопросительно: «Ели готово?» Посреди платформы одинокая фигура в сером, долголетнего администратора корпуса. «Ну, вы чего ждете! кричат ему с «бортов». «Не поеду», — заявляет он, обиженно, — «здесь он кричит», — и рука в сером рукаве махнулась в направлении руководившего посадкой. «Простите, грузитесь!» — слышится в ответ. «Нет, вы кричите!».. . Трогаемся для сцепления... Группа старших деловито устанавливают русский флаг на первом вагоне. С неописуемой радостью, видим среди нас мягко улыбающегося Семена Николаевича Боголюбова. Всегда, с детства, любимого старейшего кадета с далеких сибирских берегов Амура. С ним, его святая по душе, супруга Елена Михайловна, стройный сын Коля и маленькая семья дочери. Слава Богу Семен Николаевич с нами. Он будет служить нам примером и даст нам ту моральную поддержку, которую утратили многие чины персонала корпуса в эти тяжелые моменты. Два часа восемь минут, показывали часы, когда после свистка, тронулся поезд; все крестятся... Через несклоько минут, паравоз весело пыхтя, бодро вытягивал эшелон в гору, огибая безконечно вьющиеся по холмам ряды зеленых линий виноградников... Все смотрели назад. А там внизу лежал в зелени садов и виноградных культур белый городок. В течение двадцати двух лет он был ласковым и добрым хозяином тысячам русских гостей. Поколения, чистой со святыми чувствами, глубокой и стойкой молодежи, здесь, получали свое образование, а затем разлетались по всем уголкам мира, украсив многие унивреситеты и военные училища Европы, высотою академической, а позже и жизненной, подготовки. Тут были сливки талантливых учителей — педагогов и офицеров- воспитателей, составлявших общую духовную армаду самоотверженных подвижников, воспитавших поколения русской молодежи. Двадцать пять лет тому назад этот городок дышал, духом австро- венгерской кавалерии. С этого же начали и русские. Виноградари с городских холмов ежедневно видели как на поле перед зданием Крымского Кадетского Корпуса происходили эскадронные учения Николаевского Кавалерийского Училища. На том же поле около курганов, совершались волнующие кадет, традиционные ночные парады. Там же под звуки гремевшего кадетского оркестра и восторженного ура генерал барон Врангель принимал парад. И однажды осененная лучами июньского солнца, возвышалась благословляющая рука митрополита Антония (Храповицкого)... Годами два раза в день тянулись по аллеям к парку бело-голубые «эскадроны» Мариинского Донского Института. На курганах часто можно было видеть играющих мальчиков в формах воспитанников русского приюта. Здесь в Белой Церкви, корпус и институт были удостоены посещением членами Российского Императорского Дома. Мировой известности Мережковский гремел здесь перед тысячной аудиторией в «Бурге», хватая в воздухе, слетевшую манжету с энергически жестикулирующей руки. Многие годы, кадет Пажеского Корпуса король Югославии Александр посылал ежегодно своих представителей, от Его имени приветствовать кадет с корпусным праздником... Поезд поднимается все выше и выше, скоро уже и разъезд — Красная Церковь. Вглядываясь влево, взгляд успевает запечатлеть, зеленую крышу красивого белого здания на фоне зелени городского сквера. Это украшенная орнаментикой постройка бывшего офицерского собрания императорских гусар Австро-Венгерской кавалерии. Там 20 лет жили и учились русские девушки институтки. Родной и близкий сердцу колейдоскоп мчащихся картин, Дополняется еще одной, перенося на ранний рассвет утра июня 3-его 1928 года. Солнце чуть-чуть выползает из-за холмов. 4 часа утра. Парадные колонны двух рот кадет возвращаются с ночного парада. Офицеров нет, но порядок идеальный. Традиционное начальство командует взводами и ротами... Взлетают крымские прапора фанфар, гремит оркестр и к молчаливому восторгу юношей, не сворачивает, как обычно от корпусного лазарета в корпус, а рискуя многим, колонна движется прямо к фасаду институтского здания. А там внутри уже давно приподнялись сотни девичьих головок, прислушиваясь: вдруг гром знакомых звуков у самых стен, и уже ничто не могло остановить ураганный лет, в тот момент, белых «эскадронов», с восхищением прилипших к окнам. Старший музыкант Лазарев, разразившись громом последнего аккорда марша, резко оборвал оркестр и вместо барабанов, Суше-де-ла Боасьер залился песней: «Справа и слева идут...» «ИНСТИТУТКИ!!!» ахнули в тон 250 голосов, «куда же нам братцы равненье держать?» — жалобно продолжил Суше, — «Грянем ура! лихая кадетня...» — подхватили роты с ликующим восторгом. Много «страдало» девичьих сердец восхищаясь «подвигом» своих родных рыцарей. «Равнение направо!» угадывает желание товарищей, «генерал» выпуска Хартулари; совсем повеселели старшие, в море лиц, ища глазами «свою». Махали ручки девушек: «Сегодня увидимся, днем на параде, а вечером на блестящем кадетском бале.. Паровоз дает долгий свисток, три красных полу-вагона, обрамленных молчаливыми шеренгами кадет в летней форме, с малиновыми погонами украшенными великокняжеским вензелем, взлетели на верх горы и стали снижаться. В последний раз блеснули серебром близкие сердцу пруды. Там собирались кадетами букетики фиалок для своих симпатий, получая взамен классом собранные, коробки с пончиками... С Богом милый город и Ты великий, славянским радушием, Сербский Хозяин -После краткой остановки в Красной Церкви, довольно длинный промежуток до Вршца. Кадеты уселись и сейчас же появились, как и всегда в русских соединениях «Каратаевы», уютненько, примостясь на тюках и обняв левой рукой булку хлеба, они торжественно вручили пальцам той же руки отрезок колбасы. Правая рука вооружилась перочинным ножиком и аккуратненько отрезала маленький кусочек хлеба и еще меньший кусочек колбасы и все это, не выпуская ножичка, правая рука отправляла в рот и начиналось задумчивое жевание, до того аппетитное, что все вдруг начали рыться в мешках и карманах. «А вот и Ваш ужин, господин капитан», — раздался голос замечательного Демьяненко. Капитан не евший со вчерашнего вечера, пораженный необыкновенной чуткостью, с удовольствием бы расцеловал пятиклассника от прилива чувств, но во время остановился, — уж слишком выглядело бы материалистчески — «за хлеб», а мы ведь люди духа!.. В Вршце присоединяется группа кадет, извещенная о дне и часе прибытия поезда, согласно условленному маршруту в Белграде, на съезде председателей русских колоний. Один русский, господин Кравченко, умоляет принять полусироту- сына, мальчик не кадет. Взяли. Послана телеграмма полковнику Швецову, одному из представителей группы бывших российских офицеров, в Берлине: «Кадеты выехали!» Надобно заметить, что утверждение, циркулирующее в Белой Церкви о дате отъезда на 12-ое сентября не отвечает истине, так как даже 10-ое сентября в Берлине считалось опасным. Об этом свидетельствоавла телеграмма полковника Швецова в Белград: «Торопитесь с Белой Церковью!» Также, в связи с этим, руководивший эвакуацией кадет, изменил свой маршрут, указанный в накладной — пассажирского поезда: «Белград - Мюнстер» и отправился в Белую Церковь. Существующее пораженческое настроение и безначалие, внушало ему также не садиться во второй класс, а остаться с корпусом. Чтобы иметь руководителя из кадет, удалось, с помощью С. Н. Боголюбова и остальных шести членов персонала, убедить генерала Попова произвести Михаила Сквроцова в вице-унтер офицеры и сразу же в вице-фельдфебеля. В полдень 11-го сентября, после совещания с педагогическо- воспитательным персоналом, производство состоялось. Генерал снял штатский костюм и был одет в белый китель и в первый раз повеселел и был разговорчив. На небольшой станции недалеко от Суботицы 120 человек выстроенных юнцов вели себя как на параде Бело-Церковского поля, первый взвод в составе двадцати кадет, вооруженных винтовками, взял на караул, пели горны. По традиции качали нового фельдфебеля, которого уже успели полюбить за энергию и товарищескую заботу... Поезд долго стоял на этой станции: бомбили Сегедин. Метров за двести от станции в рощице стояла маленькая «механа» и всякий кто хотел, прямо таки за «нормальную» цену (200 динар, т. е. почти во сто раз дороже предвоенной) мог получить настоящий «пилечи паприкаш». Генерал предлагает деньги неимущим кадетам на обед. Сегодня бомбят второй раз и теперь уже днем. Поезд стоит... Кадетам и персоналу, в первый раз объясняется, что частные русские берлинские круги, главным образом бывшие военные императорской армии, взяли на себя заботу и хлопоты об эвакуации кадет и Первоиерарха Русской Церкви за рубежом. Есть реальная возможность существования корпуса в соединении с Белградской русской гимназией, как школьной организации. Гимназисты уже должны быть в Егере — небольшом городке Чехословакии, откуда вместе, должны продолжать путь в окрестности города Мюнстера. Город Мюнстер находится на север от Дортмунда в 45 милях от Голландской границы. Согласно существующим предположениям эта область, — Северо-Рейнская, — может быть оккупирована англичанами. В то время Первая Американская Армия уже боролась за Аахен, который был взят 24-го октября. Аахен находился приблизительно за 110 миль на Юго-Запад от Мюнстера. Сегедин ка Севере от станции кадетской стоянки все еще закрыт для движения и поезд ночью был двинут в западную часть Югославии. Утром 12-го сентября кадеты переехали Венгерскую границу. Погода все еще прекрасная, солнечная и теплая. Поезд поставлен на запасной путь. Чтобы занять кадет, устраивается спевка. Как и всегда кадеты поют прекрасно — их человек 70 в хоре. Запели сибирскую песню «Ермак»: «Ревела буря дождь шумел...», вдруг сильный удар потряс вагоны, это мадьяр сцеплял вагоны. Последовавшие затем крики из третьего вагона кадет звучали зловеще... вагоны катились, потом рванулись назад, как бы отзываясь на резкие свистки и, остановились. Кто-то бежал, кто-то кричал на чужом непонятном языке. Но все уже было поздно и ненужно. Девятилетний мальчик взятый в Вршце был мертв. Выяснилось, что мальчик Кравченко несмотря на запрещение подпрыгнул и сел на борт узкой стороны сцепления и буферов. Удар маневрирующего состава сбросил его между вагонами. При падении он, ударившись, очевидно потерял сознание и потому оказался жертвой колес. Венгерская полиция составила протокол. Кадеты выстроились... Хор пел «Со святыми упокой...» «Вечную память...» Мальчика увезли. Проводник немецкий унтер-офицер был очень расторопный молодой австриец. Генерал Крэтйер в Белграде, долго объяснял ему его задачу, а главное, внушил ему уважение к составу людей, которых он должен был сопровождать. В короткие, полные напряжения и неизвестности, последние часы в Белой Церкви и необыкновенная кипучая деятельность кадет, пробудила у добродушного и расторопного австрийца не только уважение, но и любовь к юной братии, которые прикладывая руки к козырьку, малиново-черных фуражек, и резко повернувшись на лево- кругом, бежали исполнять приказания. В Белграде при составлении документов было дано название части: «две роты кадетской Школы» («Цвай компани — Кадетен Шюле»). Это обстоятельство, начиная с «Велики Бечкерек», где был получен первый паек на три дня, — и дальше, — очень облегичло ему получать богатый провиант. Вена, где унтер-офицер знал все ходы и выходы, особенно отличалась, выделив «фюр Кадетен Шюле» прямо-таки, царское количество копченых окороков и другого питания на целую неделю... Два дня ехали по Венгрии. На Австро-Венгерской границе, эшелон задержался на целую ночь. Говорили что Вену бомбят с воздуха и железнодорожные линии запружены поездами. Часов в одиннадцать ночи все спали, вдруг крик кадета часового: «ребята, украли флаг!» Все вскочили. Маневрировавший состав поезда уносил венгерского стрелочника на подножке последнего вагона, с мелькавшим, иногда от света со столбов, русским флагом. Человек пятьдесят лихих ребят в миг, перелетело борты вагонов (все спали в шинелях) и ринулись догонять. Состав исчез за поворотом. Кадеты остановились возмущаясь, — вдруг ««УРА!» и пятьдесят снова бросились навстречу задним ходом шедшему составу. Бедный стрелочник никак не мог предполагать, что в угольных вагонах «храпит» сотня с половиной россиян, которым море по колено, если вопрос коснется их национальной чести. Еще одно ура, уже с бортов вагонов, приветствовало вдоружение флага на место. Неизвестно, какой жутью отозвалось это русское ура у многих сидящих в темноте бесчисленных вагонов пассажиров или в придорожных венгерских домиках. Время то было тревожное, за фронтовыми сводками не успевали следить, беженцы слетались со всех сторон, рассказывая ужасы, а это, русское ура днем и ночью ими слышанное, уже неслось по бесчисленным полям сражения Центральной Европы. Переждав воздушную тревогу в дымившейся от бомбежки, Вене и запасшись хорошим пайком, сравнительно быстро пронеслись по Австрии. На одном из разъездов читали, мелом написанную надпись на эшелоне вагонов, с мобилизованными австрийскими стариками: «Нойе вафен, вир зинд альте афен!» Это был практический ответ Гебельсу, на его пропаганду о новом оружии, которое, мол, вот-вот появится и разрешит войну немецкой победой. По-русски эта надпись значила: «Новое оружие, это, старые обезьяны». Дни 15-го и 16-го сентября все еще прекрасны, лица у кадет загорелые и бодрые, — больных не было. 17-го сентября в 2 часа и 30 минут поезд подошел к перону Егерской станции (Чехословакия). В несколько секунд 120 кадет выстроилось под лихую команду Миши Скворцова. Торжественно вынесли флаг. Полковник Швецов встречал на пероне станции в обществе его дочери и кадета крымца, поручика югословенской королевской армии. О подвижническом деле этого молодого офицера, будет сказано после, а пока полковник Швецов не видевший русской формы 24 года и не ожидавший, такую бравую четкость и дисциплину, буквально рыдал, обнимая и поздравляя с приездом, руководившего эвакуацией, функция которого, с этим должна была окончиться. (Прерванная поездка в Мюнстер, была частное дело, по просьбе Швецова). «Ах, как прекрасно, а фельдфебель, это же гвардеец! — восклицал Швецов... Да, надобно сказать, к чести Скворцова и его товарищей старших кадет, сугубо его поддерживавших, что он прекрасно вел свое дело. В те тягостные суровые дни, такой товарищ и четкий строевик был нужен. Нужно подчеркнуть, что ему никто не мешал, как это, увы, случилось позже и он вполне выявил свой талант товарищеской и начальнической способности. Ему с старшими кадетами, удалось сплотить всех в одну теплую семью и поэтому внезапная оторванность от родных и острая боль за судьбу милых, любимых, не чувствовалась так остро, в сердцах юношей и детей... Рота двинулась с песнями по улицам славянского города, к лагерю бывшего аэродрома, где уже давно не было единиц немецкого воздушного флота (не стало горючего). Рота в черных шинелях и форменных, корнетским тоном не изломанных, фуражках, с винтовками на плечо первого взвода, твердо отбивала ногу в такт барабана. Эти истые дети русского народа, потомки бессмертных славных отцов, которые путем моря крови и доблести, лояльности и чести, создали отечество величиною в одну шестую часть земли, эта рота была единственная в мире, — сегодня сентября 17-го 1944 года в военной форме национальной России — единственная и последняя!.. Кадетская часть, малиновых цветов, с великокняжеским вензелем и короной на погонах в последний раз парадировала по клочку славянской земли в момент и в день, когда по свидетельству командующего немецким западным фронтом Рундштедта, война фактически была закончена, и началась безнадежная и... ненужная агония. Тысячная толпа чехов, впервые за многие годы увидев родные цвета флага, сбегались, наблюдали, внимали и ничего не понимали... Неожиданная, горькая пилюля разочарования убила настроение кадет и бывших с ними. Чувство подозрения готовящегося вероломства вселило страх в души всех, а особенно тех, кто косвенно или непосредственно участвовали в осуществлении проекта сохранения корпуса. Поводом к этому были действия на дезинфекционной станции, куда ребят ввели перед входом в лагерь. После принятия душа и посыпания тела разными порошками, кадет нарядили в сизое обмундирование, типа общепринятых форм альпийских лыжников. После расследования полковник Швецов объяснил, что это недосмотр, администрации лагеря, и фактически даже не администрации, а простые «Фрицы», применили общую процедуру при приеме людей в лагерь. Кадетские же формы прошедшие, через горячие камеры, смоченные и спресованные в тюки были уже в неупотребимом состоянии. Вопрос был необычайной важности и уже поздно ночью, было получено разъяснение и категорическое уверение из Берлина, что кадет НИКТО и НИКУДА трогать не будет. Вопрос же ново сшитых кадетских форм не является сложной проблемой, так, как в Егере же находятся склады чешского толстого и тонкого сукна. Предлагалось Швецову найти портных и написать предложение о количестве нужного материала. Самое важное было сообщено, что замок в окрестностях Мюнстера, уступлен корпусу, согласно извещению тамошнего Северно-Рейнского губернатора. Прибывший персонал, однако, не поместили в лагере (из за женщин, дескать), а вернули в Вену. Генерал Попов, был единственным из персонала, которого поселили в бывшем офицерском флигеле и питался он в офицерском собрании с чиновниками и другими функционерами лагерной администрации. Кадеты были помещены в одном общем бараке, с расчетом на недельное прибывание. 20-го сентября генерал Попов с двумя кадетами (один из них Николай Писаревский) отправляется в Вену с определенной и категорической задачей набрать педагогическо-воспитательный персонал, который должен был сопровождать кадет в Мюнстер. Разрешалось иметь 20 человек. Имена Семена Николаевича Боголюбова и преподавателя русского языка были предложены генералу, затем обратилось внимание на состав гимназического педагогического персонала находящегося в Вене. Список заканчивался медицинскими и кухонными вакансиями. Между тем кадетская группа увеличилась старшими гимназистами из Белграда. Это была блестящая рота в 143 человека, резко выделявшаяся на фоне серой безформенной массы, проходящей через лагерь европейской молодежи мобилизованной для рабочих принудительных лагерей, этот шумный «интернационал» задерживался в лагере не больше недели. Как и всегда вдруг неожиданно появились «враги». Однажды на пятый день по приезде, младший взвод занимался, вдруг человек 50 венгерских хулиганов набросились на малышей и погнались за «отступающей» командой. Один «отступал» очень быстро и поднял тревогу. В момент ока старшие в стратегической атаке с двух лагерных улиц сжали «дерзнувших» и в пять минут прикладами и кулаками сбросили мизерабельную шпану в наполненный водой подвал сгоревшего здания. Эта распущенная сволочь, не знала, что у кадет есть винтовки, а главное дух с 1848 года орлов генерала Паскевича. В первое воскресенье, как и в последующие, кадеты маршировали 7 километров в Францис-бад, где в прекрасной русской церкви служил епископ Смоленский и Брянский Стефан. Жизнь в бараках была неприятная, убивающая теснотой, вечным шумом шагов по досчатому полу и наконец сыростью от влаги начавшихся дождей. Пища была терпимая по вкусу и в общем здоровая. Егерь стал надоедать, «но вот приедет директор и дальше, в путь»... 25-го сентября прибыли сведения о Мюнстерском замке. Небольшой замок без обыкновенных башен, лишь с зубчатыми стенами, находился в горах, миль за восемь на Север от города. Недалеко виднелос ...
полная версия страницы